Пластинка остановилась в то самое мгновение, когда маяк еще раз острым лезвием света рассек темноту, и неожиданно я увидела взгляд Михала, погруженный в глаза девушки. Это был все тот же взгляд, что и там, на весенней косе, когда Михал вглядывался в свой выдуманный Труро за морем. Стало быть, его Труро не был ни Польшей, ни детством.

Я больше не могла этого вынести. Зажгла свет, но они не шелохнулись. Руки у них теперь были бессильно опущены, глаза полузакрыты, на лицах усмешка безумия.

Время шло. Я положила Михалу ладонь на плечо: «Автобус в Труро уходит в одиннадцать».

Он вздрогнул: «Что? В Труро? Слишком поздно».

Снова налил в рюмки вино.

Я же вопреки ему сняла пластинку, опустила крышку патефона, всячески подчеркивая, что пора расстаться.

Тогда Кэтлин встала и подошла к Михалу. У нее был вид сомнамбулы: невидящие глаза, полуоткрытый рот. Подойдя к нему, она обняла его и поцеловала в склоненную голову. Потом, не сказав ни слова, взглянула на меня с обреченностью, раздирающей душу.

Мы молча допили вино. Последним опустил свою рюмку Михал. Резким движением отставил рюмку, в разные стороны разлетелись осколки. Он встал, взял Кэтлин за руку: «Пойдем».

Меня удивило, что она не протягивает мне руку на прощание, не благодарит, не говорит «до свиданья».

Я растерянно глядела, как они вошли в дом, ровным шагом прошли через холл. Хлопнула дверь. Но не входная, а в комнату Михала.

На другой день я с самого утра сновала по дому, с испугом поглядывая на дверь, за которой все еще происходило это. Много позже, когда я уже готовила на кухне завтрак, я услышала в холле какой-то шорох и тут возле ступенек у входа на мгновенье увидела Кэтлин, ее узкие прямые плечи. Михал не провожал ее.

Через минуту он появился на кухне, с приглаженными мокрой щеткой волосами. Подал мне стоявшие у порога бутылки с молоком. Его «доброе утро» прозвучало буднично.

Всю ночь я сочиняла в уме речь, обращенную к сыну, к его совести и здравому смыслу. А теперь Михал поглощал хлеб, кусок за куском, а мне словно судорога перехватила горло.

— Ты женишься? — наконец еле выговорила я.

Он отодвинул чашку и согнулся, словно от боли. Проглотил хлеб и, глядя куда-то в стену, сказал:

— Мама… Она замужем. — Помолчал минуту и добавил: — Теперь она миссис Брэдли… Уже два месяца.

Весь этот день Михал где-то пропадал. Едва он скрылся за калиткой, как я с чувством невольного свидетеля, которого почему-то тянет на место преступления, вошла в его комнату. Огляделась по сторонам. Следов не было. Кровать застелена, окно закрыто. Никаких следов крушения, ни единого признака недавней бури. Только на столе, между гитарой и приемником, лежал большой, похожий на лилию цветок с лепестками, уже отмеченными смертью. Я не тронула его: пусть умирает.

Михал заглянул в мою комнату только в сумерки. Это не был Михал, сын Петра, много раз побывавший в аду и теперь ни от кого не принимавший сочувствия. Теперь это был мой собственный сын, маленький мальчик, который когда-то столько раз приходил ко мне, ища прибежища от насмешек товарищей, от глухой тишины ночи, от холодности отца. Маска спала. Я увидела лицо ребенка, заблудившегося в мире взрослых.

— Мама, — жалобно сказал он, — Брэдли не должен этого знать. Во всем виновата пластинка. Зачем ты попресила Кэтлин остаться? Заставила нас слушать? Мы ни о чем таком не думали. Брэдли — великий человек, до вчерашнего дня мы с Кэтлин ни разу не поцеловались, она ночью плакала и говорила про Брэдли, что ни один человек не сделал ей столько добра.

Несколько дней он почти не выходил из своей комнаты, запирал дверь на ключ, и я слышала, как он часами читал вслух математические формулы и разделы из истории искусств. А потом срывался с места и мчался на пляж с книжкой в руках, и сидел там, словно окаменев, уставившись в пространство между водой и небом. За столом он делал вид, что ест, но через два дня я заметила, что брюки на нем едва держатся. Каждый раз, как только раздавался телефонный звонок, он вскакивал, но тут же снова садился и смотрел на меня умоляюще. Лишь на третий день, под вечер, я наконец могла сказать: «Тебя».

Никогда не забуду, с каким трудом он, измученный ожиданием, встал со стула и поплелся к телефону. Двери оставались открытыми, атмосфера тайны исчезла. Разговор был тихий, с большими паузами, я чувствовала, что молчание для обеих сторон более значительно, чем слова. Разговор окончился — Михал осторожно положил трубку, словно она была живая. Он вернулся на прежнее место, сел и задумался.

— Мама, — сказал он немного погодя, — ты должна позвонить Брэдли, сказать, что во вторник тебе пришлось попросить Кэтлин у нас переночевать, скажи, что ты была больна, а я не в счет. Она ему говорит, что звонила, но только он не слышал звонка… Наверное, был в саду… Он ей верит, а ты подтверди. Зачем терзать старика?

На другое утро я позвонила Брэдли — голос у меня был больной. Так я стала сообщницей предателей.

Профессор и в самом деле поверил. Поверил, потому что, так же как король Марк, хотел верить. Решившись на брак с Кэтлин, он зашел дальше, чем этого требовал план «спасения человека». Дальше, чем хотел Михал. Но дальше ли, чем хотела Кэтлин? Мне хорошо была знакома эта трясина сплетенных воедино женских надежд и страхов, со светящимся в конце пути огоньком надежды на happy end[16]. Видно, Кэтлин, сама того не ведая, шла от одной уступки к другой, как маленькая девочка сквозь темные комнаты, не задумываясь над тем, куда идет. И в конце этого пути оказалось весьма солидное учреждение, оформившее ее брак с семидесятилетним господином, знаменитым ученым и богатым человеком.

Наверняка, пока она шла ко всему этому, временами ее охватывала тоска и беспокойство. И тогда она говорила себе: «Может, завтра мир перестанет существовать? Может, я умру? А может, тетка оставит на мое имя наследство и мы с Михалом уплывем в страну орхидей и колибри еще до того, как профессор успеет на мне жениться? А может, Михал злой и бездушный?»

Брэдли сказал мне по телефону: «Молодежь обожает секреты, она не выносит, когда ей заглядывают в карты. Вот, например, ваш мальчик… Зачем ему понадобилось от меня скрывать, что он ваш сын? Зачем он сочинил какую-то сказку про друзей из Пенсалоса? — Профессор откашлялся. — В нем еще много детского… И Кэтлин точно такая же. Не удивительно, что они понимают друг друга, как брат с сестрой. Я ничего не имею против этого, я обожаю Михала. Для меня важно одно — знать, что ничего плохого не случилось».

Он рассмеялся. «Я, наверное, слишком мнителен. Я сам виноват, так крепко заснул, что не услышал звонка. Очень рад, что медицинские таланты Кэтлин нашли столь достойное применение. И вообще, мне хотелось бы, чтобы вы чувствовали к ней ту же симпатию, какую я питаю к вашему сыну». При этих словах у профессора участилось дыхание.

— Ну что же, — закончил он с нотками превосходства в голосе. — Вам нужно беречься! Подумать о своих почках.

Наверное, ему было приятно, что у меня, по сравнению с ним еще молодой, бывают приступы «почечных колик».

Теперь сияющая и беззаботная, Кэтлин стала частым гостем в нашем доме. Обычно она приезжала на маленьком «моррисе», который профессор презентовал ей в качестве свадебного подарка. Михал выходил ее встречать к парому, и вскоре они появлялись вместе. Считалось, что она учит его водить машину. Но я видела, как они уезжают в лес, начинавшийся тут же за площадкой для игры в гольф, и ставят там машину. Очень часто они звонили профессору, говорили о том, какие Михал делает успехи, шутили, рассказывали, где были, какой фильм успели посмотреть. Похоже было на то, что замужество почти освободило Кэтлин от ее секретарских обязанностей. Для нее теперь важно было только одно — вернуться в Труро не слишком поздно. Иногда Михал отвозил ее домой и, должно быть, оставался там на ночь; пока Кэтлин писала под диктовку профессора, подводившего итоги дня, он дремал у радиоприемника.