Я остановился на фонетических и морфологических различиях между «городским» и «деревенским» языком, потому что они часто приводили к непониманию («jВиник, куриса - что это такое?»).
Чаще всего, однако, недоразумения при общении были связаны с лексикой. Немало было у нас диалектных, пермских слов, которые были непонятны «городским», а то и вводили их в заблуждение: обабок (подберезовик), синявка (сыроежка), становйна (ночная сорочка), мизгирь (паук), робетишка (ребятишки), рдбитъ (работать), гаркать (призывать: «Ну-ко, робетишка, Шурку по-гаркайте, ись (есть) пора!») и т. д.
Меня и мою двоюродную сестру Любу называли шутливо: два шйшгута. Видимо потому, что были мы очень дружны и всюду ходили вместе (в словаре Владимира Даля шишгут определяется как слово новгородское или пермское, со значением: «шалун, повеса»).
Если мы, ребятишки, уросили (капризничали), нас частенько пугали букой («Будешь уросить - бука тебя заберет!»), а если угрозы не действовали, она (бука) являлась собственной персоной - в овчинном тулупе наизнанку, в вывернутой наизнанку шапке, с тряпкой на лице. Громко стучала палкой: «Кто тут уросит?! Заберу!» (ужас и смятение (непродолжительное) среди малышей-скан дал истов).
Взрослые не прочь были подразнить малышей. Шутки были довольно непритязательные. Меня, например, частенько дразнили глупой частушкой:
У Володи в огороде Курицу зарезали.
Кровь теки, теки, теки,
Володю во солдатики.
То ли мне себя было жалко, то ли курицу, то ли нас обоих, но я начинал всхлипывать, пока мама или кто-то из теток не вступался за меня: «Чо вы его хвидите?» Хвилйтъ в пермских говорах значило дразнить ребенка, заставляя его плакать.
Хвилйли меня еще и Алексеевной. Это была крупная беззубая старуха, слегка смахивавшая на Бабу-ягу. Время от времени она приходила то к маме, то к кому-нибудь из теток «править» их (это такой очень глубокий массаж внутренностей). «Ну дак чо, Алексеевна, не роздумала идти взамуж за Вовку-то нашего?» - спрашивал кто-нибудь во время процедуры. Она степенно шепелявила: «Нет, не роздумала. Раз уж сосватали, я вертеться не буду, я своему слову хозяйка! После Покров^ свадьбу сыграм!» Все смеялись, а я плакал, видимо, не исключая полностью, на 100 процентов, возможности бракосочетания с беззубой Алексеевной.
Но самое коварное - слова те же, а значение разное. Тут уж - и смех, и грех, сплошные «коммуникативные неудачи». Вот мама и мы, вытаращив глаза от изумления, слышим, как соседская девочка говорит: «Я пойду погуляю, мама!» И та отвечает: «Погуляй-погуляй, дочка!» У нас, в пермских говорах, гулять значило вести распутную жизнь («Она от него гуляет!»), а желая поиграть на улице, мы спрашивали у мамы, можно ли побегать, и мама соглашалась: «Ладно, побегайте маленько!». Прилагательное самостоятельный значило у нас «солидный, серьезный» («Такой мужчина хороший, самостоятельный!»).
Глагол велеть значил одновременно и «приказывать», и «разрешать». Помню, мой друг Колька Нельзин переживал, что, играя с ружьем в доме своей тетки, всадил ей в бедро добрый заряд дроби. «Но она же сама велела ружьем поиграть!» -утешал я его, а он меня поправил: «Не велела, а разрешила!» А как он хохотал, когда я сказал, что у нас сегодня «Будут губы жарить\» Спросил: «А носы вы жарить не будете?» Дело в том, что у нас губами называли грибы, а губы (часть тела) - это у нас брылы. Или вот тетя Тоня (мать Кольки) кричит мне на их кухне: «Вова, подгорает! Быстро дай миску!» Я подаю кастрюлю. Она возмущается: «Ты что, смеешься?» А я и не думал смеяться. У нас миской называли кастрюлю (слова кастрюля вообще не было). А миску мои родичи именовали чашкой. Вы спросите: а как же называли тогда чайную чашку? Так и называли - чайная чашка.
Помню, в 44-м мама впервые разрешила мне пригласить на день рождения (тринадцать лет) нескольких товарищей. Я приглашаю друга, Колю Нельзина, а он отвечает: «Большое спасибо!» У нас спасибо говорили только, благодаря за угощение или за подарок. А в ситуации приглашения в гости говорили: «Ладно, приду!», и спасибо в этом случае означало отказ, нечто типа «Нет уж, спасибо!». Я к Кольке: «А почему не придешь?» - «Нет, почему не приду?! Приду, спасибо. Чудак ты!»
Или еще одно недоразумение. Рассказываю ребятам о каникулах, проведенных в деревне, у деда и бабки. Говорю, что с одной пчелы дед получает за лето около пуда меду. В ответ смех, крики: «Ну ты и враль!» И хотя я разъясняю, что в деревне пчелой называют не только одно насекомое, но и целую пчелиную семью, улей, -все равно меня долго называют бароном Мюнхгаузеном.
Приведу еще несколько каламбурных несовпадений речи «деревенской» и «городской».
/Сочи. Это не воспетые Некрасовым кони (кочки): «...И кочи, и моховые болота, и пни - Всё хорошо под сиянием лунным...» У пермяков это слово употреблялось в значении, которое даже Владимиру Далю было неизвестно: кочи - это волосы (кажется, только женские). Помню диалог:
- Машка, неужто шарам-mo твоим (глазам) не стыдно?
- Нет, ты сама постыдилася бы,, паскуда!Я те кочи-те повыдеру! (небольшая словесная разминка двух соперниц перед баталией, в ходе которой серьезно пострадали и «кочи», и прочие атрибуты женской красоты).
Слово водка выходцы из деревни не употребляли: только - вино. Было оно двух видов: белое вино (или просто белое) - водка, и красное вино - всё остальное. Помню, тетя Толя (Евстолия) шепчет мне за столом: «Нет, Вова, уж куда мне, старухе, белое пить! Ты мне послабже, красненького вон налей!» - и кивает на бутылку с 50-градусным венгерским ромом.
Необычными, а чаще - смешными казались «городским» наши обращения к собеседнику.
Бабушку у нас, в старообрядческой среде, было принято называть «мама-crdpa»; мать - «мама-молоденька» или просто «мама»; отца - «папка»; дедушку -«бйтё».
Как и в городе, у нас, выходцев из деревни, к близким родственникам обращались по имени: Ваня! Сима! А вот к взрослым родственникам не столь близким, а также и к знакомым обращались исключительно по отчеству (без имени!): Се-веръяновна! Афанасьич! И это независимо от возраста. Маму, например, близкие родственники звали Симой, а все остальные ее, молодую 30-35-летнюю женщину, именовали исключительно Николаевной. Помню, коренным воткинцам это казалось странным: «Что это вас, Ефросинья Николаевна, как старуху зовут - Николаевна?.» Странным казалось им и то, что все взрослые родственники одного из супругов называли любого родственника другого супруга - сват (или сватья). Но больше всего смешило городских то, что маленьких несмышленышей ласково
величали у нас батюшками и матушками («Чо, ручку зашиб? Ой, ба-атюшко! Ну ничо, не реви, не реви! Дай я подую на ручку, и всё пройдет!» Или: «Ой, ма-атушка! Ягодку тетке принесла? Ну спасибо, спасибо, съем твою ягодку!»)
Один супруг, говоря о другом, употреблял обычно слова моя, мой: Моя-то в деревню вчера ходила, Мой-то опять нажорался (напился). Лыка не вяжет!
А вот в частушках для обозначения влюбленных использовался богатый набор слов: он - милой,, дроля, сухотиночка (сушит женщин); она - милая, матаня, шмарочка, милашка, ягодиночка (вкусная), сухотиночка (сушит мужчин) и даже сербияночка (отголосок войны с турками за освобождение Болгарии и Сербии); капризная память сохранила только одну частушку про сербиянку, довольно странную:
Сербиянка шьет портянки В огороде, в борозде,
Интересные портянки -Из одной выходят две.
Стилистические оценки слов тоже не совпадали у «городских» и «деревенских». Помню, моим родичам казался сверхгрубым и совершенно неприличным глагол орать, а вот слова говно, титьки, срать или, например, слово жопа (и его производные) были совершенно нейтральными и общеупотребительными («Девка-та шибко хорошая, всё при ей, грудастая, жопистая!»).
