— Товарищ Безродный! Помилуйте — ответило лицо.

— Нет, не помилую—тихо ответил Иван и, размахнувшись широко, ударил лицо по морде («Черный маг»).

В окончательной редакции романа каламбурная окраска последней фразы существенно смягчена:«..ударил участливое лицо по уху» (Гл. 5).

Как же примирить приведенные отрицательные оценки каламбура (их число можно было бы увеличить) с тем фактом, что каламбуром не брезговали такие взыскательные художники, как А Пушкин, О. Мандельштам, В. Маяковский, В. Набоков, Андрей Белый (последний, правда, со свойственной ему непоследовательностью бросает в «Начале века»: «...каламбур характерен для мозгов мещан»).

Критики каламбура не принимают во внимание одно важное обстоятельство, на наш взгляд полностью каламбур реабилитирующее. Каламбур, как, пожалуй, никакой другой вид языковой шутки, весьма неоднороден по качеству. Это — оборотная сторона доступности каламбура. Он, казалось бы, «лежит на поверхности». База для него — множество омонимичных и многозначных слов и поистине неисчерпаемое богатство слов и словосочетаний, сходных по звучанию, но до каламбура тут еще очень далеко. Это лишь заготовки для каламбура, грубые камни, нуждающиеся в шлифовке и в хорошей оправе. Хороший каламбур — это, как мы пытались показать выше, большое искусство.

И вполне естественно, что каламбур занимает заметное место в творчестве многих российских писателей — в первую очередь, В. Маяковского, В. Шкваркина, И. Ильфа и Е. Петрова, Н. Глазкова. Удачны многие каламбурные миниатюры Эмиля Кроткого, Ф. Кривина, А Кнышева. Охотно используют каламбур для создания комического эффекта также М. Исаковский, В. Высоцкий, Б. Заходер, Ю. Ким и другие авторы. Весьма активно используется он в газетной речи (так, в статьях современного журналиста Б. Бронштейна каламбур — постоянный и удачно используемый прием). А что уж говорить о фольклоре! Большинство анекдотов (будь то анекдот политический, анекдот о Штирлице или о поручике Ржевском) имеет «каламбурную закваску».

Каламбур живет.

Остановимся на одном, частном, но достаточно интересном виде невольного каламбура. Это каламбуры и недопонимания («коммуникативные неудачи»), вызванные различиями в речи городского и сельского населения.

Предки мои с обеих сторон - и со стороны отца (Санниковы), и со стороны матери (Лагуновы) - крестьяне прикамской, Пермской губернии. «Гонимые ветрами социалистических перемен», бежали они, бросив земли, дома, хозяйство (легко ли было?), в ближайший город - Воткинск. Трудно пришлось моим родичам на новом месте, в непривычной городской обстановке. И чуть ли не самое трудное для новых горожан - языковой барьер. И сколько тут было недопониманий, довольно смешных, а иногда и печальных (и смех, и слезы)!

Говорили все мои родичи на пермском диалекте северновеликорусского наречия русского языка и унаследовали все основные признаки этого наречия. Они известны: оканье, г-смычное, стяжение в глагольных формах (делат, читат вм. делает, читает), употребление согласуемых постпозитивных частиц (в литературном языке: село-то, дом-то, изба-то, руки-то, у нас: село-то, дом-от, изба-та, в избу-ту,руки-тё), удвоеннное твердое ш на месте мягкого щ (Игигио штука попалася - «Еще щука попалась») и т. д.

Конечно, были в речи старших моих родственников и некоторые различия (наш большой «клан» объединял выходцев из разных районов Прикамья): кто-то цокал (цисто вм. чисто'), кто-то чокал (курича вм. курица). Говорящие и сами замечали, обыгрывали эти различия. Даже в частушках это отразилось:

Милка, но, милка, чо?

Милка, чокаешь почо?

А я девчоика-северяночка,

Почокаю - дак чо?

Ну, а дядя Ваня у нас - особь статья, он сокал (Куриса снесла Аисо; Скажи кури-се, а она всейулисё) и смягчал заднеязычные г и к (Ванькя истопил баньюо).

Но, конечно, все исправно окали.

Я не собираюсь описывать особенности пермского говора северного наречия (см. о них, например: «Русская диалектология» под ред. П. С. Кузнецова. М., 1973).

То, что говоры испытывали (и испытывают) интенсивное воздействие литературного языка и многие диалектные черты (в первую очередь - резкие) постепенно отмирают, особенно в речи деревенских жителей, переселившихся в город, - тоже известно. Моя цель предельно скромна: мне хотелось бы просто привести несколько картинок моего детства, иллюстрирующих этот процесс, показать, как бывшие крестьяне и их дети чувствуют себя в непривычной городской языковой среде и пытаются к ней приспособиться и какие забавные ситуации и недоразумения могут при этом возникать.

Неприятное чувство, что мои родные и сам я в чем-то (в манере поведения, в разговоре) хуже (именно - хуже!) коренных горожан-воткинцев, пришло ко мне довольно рано. Помню разговор соседки с мамой о моем брате Гере (Григории): «Что это вы, Ефросинья Николаевна, так некрасиво сына зовете, как собаку: “Герко! Герко!”». Я думал, что мама возразит, а она, обычно такая уверенная, обиженно поджала губы: «Ну, чо с нас взять? В лесу родились, пеньку молились. Чурки с глазами».

Ребята смеялись надо мной, когда я говорил: чо, одёжа, лыва (вместо лужа), церква (церковь), в школу-ту.

Говорить «по-городски» я худо-бедно научился. Не обладая особыми лингвистическими талантами, я от цоканья, оканья отучился легко. Пишут, что Максим Горький всю жизнь сильно окал. Уверен: кокетство это, не хотел он переучиваться.

С морфологией, со склонениями-спряжениями хлопот было больше. На уроке говорю: «Мой дедушко с бабушкой живут в деревне, в городу-ту не хочут жить». Ребята смеются, а учительница поправляет: «Санников, нужно сказать: Мой дедушка и бабушка в городе-то не хотят жить. Повтори! И не надо на о напирать, скажи не: хОтят, а: хАтят». Или говорю: Мы завтра олашки пекни будем, учительница поправляет: «Не олашки, а оладьи или: оладушки; и не пекни, а - печь. Повтори».

Краткие прилагательные, которые в литературном языке употребляются только в роли сказуемых (Она очень красива), у нас могли выступать и в роли определений:

Ох, какая пурга-вьюга,

Ох, какая темна ночь.

Одна мать искала сына,

А другй искала дочь.

Вспоминается еще (тоже на «морфологическую» тему), как родичи мои на гулянке поют разухабистую частушку:

Мы по улице идем,

Чо-нибудь да делаем:

То оконницы ломаем,

То за девкам бегаем.

За девкам бегаем... В разных пермских говорах творительный множественного оформлялся по-разному и всё не так, как в литературном языке. Бегали за девками только в городах. На севере Пермской области (колонизированном с северо-запада новгородцами и вологодцами) - бегали за деекима или за девкама, у нас же, на юге области (колонизированном в основном с запада, позднее, после взятия Казани) - бегали за девкам.

Меня ничуть не коробят ни аканье, ни яканье, ни оканье, ни иканье: коробит меня, как, думаю, и других бывших или современных «диалектных носителей» (а их полстраны), нарочитое, утрированное, ложное, заученное яканье или оканье. Замечательная актриса Инна Чурикова, отлично сыгравшая простых русских женщин в нескольких фильмах («В огне брода нет», «Начало» и др.), в фильме «Курочка-ряба» вдруг принялась так неестественно окать, что я просто не смог смотреть этот, видимо небезынтересный, фильм... Для создания местного колорита посоветовал бы не-окалыцикам использовать не оканье, а какие-то другие языковые краски.

Нельзя сказать, что мое «диалектное прошлое» причиняло мне одни неудобства. Позднее для меня, студента филологического отделения Пермского (тогда Молотовского) университета, изучение основ северных русских говоров казалось детской забавой - для меня-то это был родной язык! Да и при изучении других курсов мое «диалектное прошлое» иногда помогало. «Кто не знает букву Ъ, букву Ъ, букву Ъ? Где и как ее писать...» Да никто не знал, даже преподаватели были в этом не слишком тверды, и в диалектологических экспедициях иногда обращались ко мне: «А в этом слове был %?» И тут помогало это мое диалектное прошлое. Конечно, звук (точнее, фонема) Ъ, который когда-то был живым, из пермских говоров, как и из русского языка в целом, ушел, но у нас он оставил заметные следы. В литературном языке эта фонема совпала с фонемой <э>, «замаскировалась» под нее: земля и песня - где тут Ъ, где е? - попробуй разбери. А у нас она «не смогла замести следы»: мои родители, ну и я в детстве, говорили земля, но - писня (вот здесь и была когда-то фонема <Ъ>). Но и у нас эта фонема иногда «хитрила», мы говорили писня, но*, сено, как и в литературном языке. А ведь тут тоже был Ъ! Но в предлож-ном-то падеже слова сено вдруг опять возникает и: в сине\ Дело в том, что в пермских говорах Ъ перед твердыми согласными перешел в е (сено), а перед мягкими в и: виник (веник), в сине. Я знал: если вместо литературного е хотя бы в одной форме слова (обычно в предложном падеже) в нашем говоре произносилось и,, значит, там был этот самый коварный &