4. В сравнении с современной культурой, для средних веков характерно более пристальное и пристрастное внимание к слову. Это черта культур, развившихся на основе религий Писания (см. с. 72–76). Книжные люди средневековья видели в слове ключ к познанию тайн бытия, записанных в священных текстах. В способности человека записать и прочитать текст виделась волнующая тайна, раскрывающая человеческую сущность. В звуковом составе слова, в особенностях начертания, во внутреннем смысле составляющих слово морфем искали отражения сущности вещей. Д. С. Лихачев писал о таком подходе к языку и миру (речь идет о Константине Костенечском, болгарском книжнике XV в.): "Познание для него, как и для многих богословов средневековья, — это выражение мира средствами языка. Слово и сущность для него неразрывны… Между языком и письменностью, с одной стороны, и явлениями мира, с другой — существовала, по мнению Константина, органическая связь" (Лихачев 1973, 85–86).
Историк науки определяет культуру средних веков "как культуру текста, как комментаторскую культуру, в которой слово — ее начало и ее конец — все ее содержание" (Рабинович 1979, 269). Для средневекового мышления текст — это не только имя или Евангелие, но и ритуал, и храм, и небеса (С. С. Аверинцев: "небеса как текст, читаемый астрологом"). Вся средневековая наука — его "наука по поводу слова, единственного средства для схоластического экспериментирования" (Рабинович 1979, 262).
Говоря о различии в отношении к слову между средними веками и новым временем, С. С. Аверинцев пишет: "Карл Моор у Шиллера не может энергичнее выбранить свой век, как назвав его "чернильным" веком. Средние века и впрямь были — в одной из граней своей сути — "чернильными" веками. Это времена "писцов" как хранителей культуры и "Писания" как ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пергамента и букв" (Аверинцев 1977, 208).
Языковое существование в послефеодальное время
Развитие капитализма, углубляя общественное разделение труда, способствует всесторонней консолидации общества — экономической, политической, этноязыковой, информационной. Для языкового развития в послефеодальное время характерны следующие черты:
1. Прослеживается отчетливая тенденция к стиранию диалектных различий, к преодолению диалектной дробности. Однако этот процесс медлен и идет разными темпами: интенсивно там, где рано сложилась сильная центральная власть (как, например, в Англии, Франции), и сравнительно медленно — в странах, где долго сохранялась феодальная раздробленность и сильны традиции федерализма (например, в Италии, Германии).
Вместе с тем, в отличие от якобинского Конвента в революционной Франции, требовавшего искоренить диалекты и запретить региональные языки, в современном мире растет понимание культурнопсихологической ценности диалектов. Как деревня или городок детства — это малая родина человека, так и материнский диалект — это его языковая малая родина. Для человека в родном диалекте сохраняется жизненно важный опыт его первого знакомства с миром. Поэтому, овладевая литературным языком, важно сберечь в языковом сознании мир родного диалекта.
В ряде высокоразвитых стран (Словения, Германия, Япония) диалекты или диалектно окрашенная речь сохраняются как семейно-бытовой язык. Словенская филологическая традиция, в том числе учебники для средних школ, воспитывает уважительное отношение к диалектам. Подчеркивается, что диалекты ограничены только территориально, но по социальному статусу и выразительности они вполне сопоставимы с наддиалектной разговорной речью.
В Японии, после планомерной выработки "общего языка" страны (языка массовой коммуникации, см. с. 134–136), "по-новому встал вопрос о диалектах", — пишет японский лингвист. — "Теперь уже стихия диалектов не опасна для общего языка, так как в значительной степени они преодолены в масштабах всей страны. Теперь уже, напротив, стоит вопрос о сохранении прелести и аромата некоторых элементов диалектов, скорее как стилистического средства, и они охотно воспринимаются в Японии слушателем радио и зрителем телевидения в передачах типа "театр у микрофона", ими сознательно с большим успехом пользуются девушки-гиды в туристских автобусах. Диалект теперь — приправа к местному колориту" (цит. по изданию: Языковая политика 1977, 246).
2. Для языкового развития в послефеодальное время характерна тенденция к сложению литературного языка с большим разнообразием коммуникативных функций (чем у литературных языков феодальной поры). Литературные языки нового времени выходят за рамки письменного общения: в сферу образцового употребления включается и такая важная коммуникативная разновидность языка, как разговорная речь (см. с. 30–33, 37–39). Так социальная интеграция общества обусловливает растущее языковое единство этнического коллектива.
Что изменяют в языках революции?
Революции, состоящие в "коренной ломке общественных отношений", не приводят к ломке, "взрыву" или "скачку" в истории языка. Тем не менее последствия таких крутых социальных сдвигов сказываются и на языке.
Самые заметные (но не самые значительные и глубокие) последствия — это переименования социально значимых профессий, должностей, институций (русск. министр > народный комиссар; офицер > командир; солдат > боец или красноармеец; полиция > милиция; жалованье > зарплата и т. д.). По своей природе переименования сродни табуистическим заменам: это отголоски магической функции речи, веры во взаимозависимость имени и вещи (см. с. 33–37).
Более серьезное воздействие революции на язык связано с перемещением и смешением огромных масс населения в территориальном и социальном пространстве. Носители разных территориальных и социальных диалектов попадают в новые языковые среды, их речь испытывает влияние чужой речи и сама влияет на речь других. Процессы такого рода ведут к ослаблению различий между разными формами существования языка, к преобразованию его нормативно-стилистического уклада. В частности, бурные события 1917-го и последующих годов ускорили движение русского литературного языка по пути демократизации. С одной стороны, утрачивались наиболее книжные формы интеллигентской речи (ср. сложный, развернутый синтаксис многих монологов в пьесах Чехова). С другой — нижние границы "правильной" (литературной) речи слились с повседневным полуинтеллигентским общением, вобравшим в себя множество языковых черт новых хозяев жизни.
А. М. Селищев в книге "Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет (1917–1926)" показал ряд общих черт в "революционном" русском языке и во французском языке времен революции конца XVIII в., связанных с крайней политизацией общества. В условиях ораторской активности и острой полемики стали продуктивны образования от имен лиц, причем и с положительной (ленинизм, троцкист), и с отрицательной коннотацией (красновщина, махновщина). В публицистике возродилась крайне патетическая фразеология и образность (суровая рука революционной законности, рушится царство насилия и т. п.), а наряду с этим стали обычными элементы просторечия, жаргонизмы (ср. в "Правде": Бухарин, один из лучших теоретиков, наш дорогой Бухарчик; совдурак). Как и в революционной Франции, широко распространилось тыканье. Селищев отмечает также сходство некоторых семантических процессов: франц. travailler— это 'обрабатывать' не только дерево, камни, железо, но и народ, толпу, публичное мнение, войска. Такая же сочетаемость появилась в революцию и у русск. обрабатывать. Типична также и противоположная направленность семантического процесса: выхолащивать марксизм. Под французским влиянием в русскую революционную фразеологию вошли обороты старый резким, порядок дня, объявить вне закона, декрет, экспроприация и т. п. (Селищев 1928).
