Очная ставка помнилась четко: милиционер подле дверей, невысокий, в мешковатой гимнастерке, с унылым лицом. Это он потом, когда поведет Антона от следователя, шепнет: «Сука с липкими руками... Из-за вас-то...» — и Антон поймет, как плохи его дела. Плотный Захар Матвеевич Фетев был в костюме стального цвета при белой рубахе с синим галстуком. Его рыжие кудри золотились, будто под лучами солнца, хотя в кабинете было сумеречно; он держался белыми пальцами за спинку стула, выглядел праздничным, да, как потом выяснилось, это и был его праздник, миг торжества, и потому так весело поблескивали его блекло-голубые глаза, которые безотрывно смотрели на Веру Федоровну, примостившуюся на краешке стула.

«Я видела, как Урсул передавал солидную пачку денег Вахрушеву».

Били по ушам ее слова. Это потом уж, на этапе, он вдруг сообразил, что не она это говорила, а Фетев читал ее показания. А она сидела обмякшая, будто все в ней было перебито. Ни на Антона, ни на следователя не смотрела, а себе на колени, прикрытые выцветшим ситцевым платьицем.

— Ну, мы ждем, Вера Федоровна,— с лихой басовитой уверенностью произнес Фетев, его белые пальцы на мгновение отпустили спинку стула, но тут же сжали ее.

У Кругловой начали мелко дрожать плечи, Антону внезапно сделалось жаль ее, хотелось к ней кинуться, дать воды. Черт знает, до чего может довести жалость.

Но Фетев твердо произнес:

— Вы подтверждаете свои показания, гражданка Круглова?

Плечи ее еще больше задрожали, а глаза по-прежнему оставались неподвижны, она молчала.

— Да или нет? — Теперь уж голос Фетева обрел упругую силу.

Тут Вера Федоровна словно бы очнулась, решительно повернулась к Антону, но он мог поручиться — она его не видела, лицо ее пошло красными пятнами.

— Да-а! — вскрикнула она, и голос ее взял высокую ноту, но тут же сорвался.— Да, да!

Антон хотел было вскочить, однако его крепко за плечи прижали к стулу. Он видел — совершается несправедливость, свершается на его глазах казнь человеческой души, то была пытка не над ним, а над Кругловой. Антон готов был всех раскидать, лишь бы освободить эту женщину, но его держали умело. Круглову увели.

Лишь когда Антона снова водворили в следственный изолятор, он сообразил: для него самого все погибло, потому что совесть, обитавшая в женщине, которой он верил, казнена на его глазах.

Потом много раз — и в следственном изоляторе, и когда его переправляли этапом в колонию, и более всего в самой колонии — он раздумывал: как могло все это случиться? Может быть, истинный ответ не в самом происшествии, а во всей его жизни, сложившейся не так, как ему задумывалось в юности?

Пожалуй, он впервые ощутил всерьез запах надвигающихся неудач, когда ему пришлось уходить из флота, хотя и прежде догадывался — плавать ему не до старости.

Антон знал — судовой врач, мучающий себя йогой, скуластый, загорелый, с беспощадной белоснежной улыбкой, не врет, он вообще придерживался мнения: больному надо говорить чистую правду, и если он ее будет знать, легче соберет силы для сопротивления. Неясность только туманит рассудок.

Так вот, этот самый док сказал: списывайся и дуй домой, ложись на операцию, а когда выйдешь из больницы, про море забудь, ищи себе место на суше, да там, где побольше чистого воздуха. Это было, когда они подходили к Сиднею. Честно говоря, Антон и сам догадывался — ему пора кончать с болтанкой по морям да океанам, его иногда так мутило и такая резь начиналась в животе, что все вокруг окрашивалось в желтый цвет с рыжими разводами.

Он упаковал чемоданы, прошел, прощаясь, по каютам штурманов, с кем проработал несколько месяцев в плавании, а потом самолетом вылетел в Брисбен, откуда на «Арсеньеве» его должны были доставить во Владивосток.

«Арсеньев» стоял у причала на реке километрах в двадцати от города. Был декабрь — начало лета в Австралии. Команда изнывала от тоски — люди плавали шесть месяцев, и воем нестерпимо хотелось домой, но австралийские докеры не очень-то спешили. Вахрушев не мог смотреть, как они работали, ворчал, что секунд на этом пароходе, отвечающий за погрузку, уж очень либеральничает, а докеры то и дело устраивали кофе-тайм, но пили они вовсе не кофе: уходили в небольшой деревянный отель, там внизу был обширный зал с двумя бильярдными столами и длинная стойка, где продавали светлое пиво «ХХХХ» с хрустящим картофелем.

Антон сидел на скамье и думал: совсем недавно ему исполнилось тридцать, а уже надо ложиться под нож хирурга, вырезать язву. Подошел капитан «Арсеньева», ему было за шестьдесят, лохматый, взъерошенный, с седыми прядями волос, торчащими в разные стороны, приплюснутый нос лопаткой, лицо морщинистое, черное от загара. Он, как только познакомились, сообщил, что по приходу в порт будет оформлять пенсию, хватит, наработался под завязку.

И сейчас он начал с этого, чем дольше они сидели, тем больше капитан распалялся. Видно, в нем накопилось много недовольства, только он не решался его вылить на своих подчиненных, а Вахрушев был человеком «со стороны» и в то же время своим.

— Это до чего довели пароходы! Барахолка, толкучка! Не моряки—фарцовщики, базарные сбытчики. А почему?.. Да прежде всего — начальство такое. Вот придем в порт, поглядишь, что будет. Какие только хабарники на борт не полезут! Называются — власти. И санитары, и профсоюз, и пожарники, да свои, из пароходства. И все ручки будут тянуть — дай. Кому сигареты, кому бутылку, другому — шмотье. Не дашь — акта не подпишут. Команду на берег не выпустят. Тогда тебя матросики живьем схарчат.

Что мог Антон ему ответить? Он и сам обжегся, когда попал на первый пассажир. После трех месяцев пассажир вернулся в порт. Шел дождь, жены и родные моряков мокли под ним, среди них была и Светлана, стояла, прижимаясь к стене под козырьком склада, к трапу родственников не пускали, а на лайнер поднялась толпа людей, они обходили каюты, ресторанные залы, машинное отделение, и по очереди небольшими группками затем двигались к каютам ка питана и помощников, куда до этого почти полдня моряки таскали блоки американских и английских сигарет, французский коньяк и какие-то коробки с сувенирами. Капитан принимал не всех, только, видимо, людей с особыми полномочиями, других принимали его помощники, а потом вся эта толпа так же группками, размахивая красивыми упаковочными пакетами, спускалась на берег, и только после нее к родным своим могли сойти моряки. Антон слышал прежде обо всем этом, но видел впервые, озлился, пошел к первому помощнику. Тот его послушал, сказал спокойно: «Таков обычай. В родной порт с пустыми руками не приходят. В службах люди сидят, в море не выходят, им ведь тоже уважение надо оказать».

Во второй рейс Антона на этот пассажир не взяли, пошел на сухогруз. Потом товарищи ему выговаривали: да ты просто ничего в морских делах не смыслишь и лучше в это не суйся, не контрабанду же везут, а презенты.

— А в войну я сам взятку япошкам дал...— рассмеялся капитан.— Они между Курилами и Камчаткой додумались таможенный досмотр устраивать нашим судам, что из Штатов по ленд-лизу товары везли... Во время было!.. Народу совсем, почитай, не хватало. Американцы нам пароходы типа «либерти» давали. Интересные, понимаешь, посудины. На одноразовое пользование рассчитаны. Мол, потонет, не так уж и жалко. А, между прочим, некоторые из них до шестидесятых годов ходили. И ничего. А?!. Придем в Ванкувер, а оттуда, допустим, два новых парохода вести надо. Делили команду. Хороших матросов в командный состав переводили. Меня самого так до капитана довели. Капитан порта дал свидетельство, что могу пароходом командовать... Это ведь потом я доучивался. Курсы капитанов окончил в пятьдесят третьем. Экзамены принимала Анна Ивановна Щетинина. Слышал, небось?.. Первая женщина-капитан. Принимала, а сама смеялась: «Ну, что его спрашивать, он в такой обстановке суда водил... Смешно даже экзаменовать». А все же спрашивала строго... Конечно, этот японский таможенный досмотр — хреновина одна. Ну, поднялись на борт. Я — часовых у рубки. Часовых у трюма. А японцы голодные, замерзшие. Жалко их стало. Дал я им несколько буханок хлеба, консервов. Они эдак низко-низко поклонились и ушли... А было! Чего только не было! Я, когда первый раз судно вел,— нас двое за штурманов. По двенадцать часов вахту стояли. Вот был флот! Тогда, понимаешь, честь моряк имел. Да и потом... А ну их всех! Мне все одно теперь, кончилось мое капитанство...