— Летала,— ответила она, понимая, что в его утверждении содержится вопрос, как, мол, там Антон.

Они дошли до каменной ограды, остановились подле высоких деревянных ворот, окрашенных в зеленое, в них была калитка, он отворил ее своим ключом, сказал:

— Заходите. Минут сорок у меня есть... Поболтаем.

Она вошла во двор, огляделась с любопытством — никогда здесь не бывала, вот ведь и от дома Найдиных недалеко, а это место даже для коренных жителей словно бы запретное. Говорят, этот старый особняк был прежде поповский, зады двора его упирались в церковную ограду.

Трубицын открыл двери, сразу же крикнул:

— Люся, у нас гость! — и пропустил Светлану вперед.

Она вошла в полутемную комнату, довольно тесно заставленную золотистой мебелью, она узнала югославский гарнитур, бывший совсем недавно в моде, но оглядеться как следует не успела.

— Мы пройдем ко мне в кабинет,— сказал Трубицын.

Едва Светлана опустилась в кресло, как почти бесшумно вошла Люся, поставила поднос с кофейником, чашками и вазочкой печенья.

— Вы, Светочка, сами управитесь,— ласково пропела она и тут же вышла.

Пока Светлана наливала кофе Трубицыну и себе, все время ощущала, как он ее разглядывает, и это настораживало. Но стоило ей поднять глаза, взять чашку, чтобы сделать глоток, как он расплылся в улыбке, и у нее мелькнуло: а он, наверное, нравится женщинам, он и ей и ее подружкам когда-то нравился, сам ведь знает об этом прекрасно.

— Мне очень хочется,— сказал он,— чтобы у вас рассеялось недоброжелательство ко мне.

— А откуда вы взяли, что у меня оно есть?

— Чувствую, Светлана Петровна, очень хорошо чувствую.

Его шоколадные глаза смотрели насмешливо, но эта насмешка была не настолько явной, чтобы обидеть человека, а какой-то умудренной, что ли, даже нечто загадочно обещающей. Она мысленно улыбнулась, подумала: «Ну, это уж мы проходили». И ей сразу же стало легче, потому что сообразила — понимает его, а когда понимаешь, то вести разговор проще, любую недомолвку можно заполнить догадкой и почти при этом не ошибиться. Сейчас она ощущала: Трубицын насторожен, он не знает, что сказал ей Антон при свидании, не задел ли как-нибудь его... Вот это, пожалуй, более всего сейчас интересует Владлена Федоровича.

— Понятно,— сказала она и тут же решила вывести разговор напрямую: — Наверное, вам любопытно, как Антон?

Он сразу же оценил ее прямоту, едва заметно кивнул :

— И это, конечно же, и это...

— Колония, как вы догадываетесь, не место, где люди счастливы,— сказала она и сама почувствовала: слишком уж резко взяла, не надо бы так.

— Догадываюсь,— кивнул он.

— Ну, а для вас, Владлен Федорович,— сказала она, уже не в силах остановиться,— он добрых слов не нашел.

Он отпил из своей чашки небольшой глоток, вздохнул, показывая этим, что огорчен, снова сделал глоток.

— Что же,— сказал он.— Так вот вышло, Светлана Петровна... Так вышло... Я ведь Антона хорошо встретил. Думал, мы подружимся. Да к этому и шло. Однако же не получилось. Не моя вина...

— Его?

— Ну-у,— сложив губы трубочкой, протянул он, словно бы в задумчивости.— Я бы и этого не сказал. Просто разность взглядов обнаружилась. Антон-то ведь к нам как бы с неба свалился. То есть, я хочу сказать, он был оторван от земной, повседневной реальности. Я это потом понял... Понял, что когда человек долгое время живет в море, он многих наших перемен не ощущает, и ему мнится, что реальная жизнь такова, какой должна быть по всяким описаниям или, скажем, на экране.— Он хмыкнул, голос его набрал силу.— Вы понимаете, Светлана Петровна, я с некоторых пор очень ясно вижу — у нас два идеала существует. Один создан теоретически, и ему приписывают добродетели, какие должны быть в наш век. Эдакий гомункулус, выведенный в лабораториях алхимиков-моралистов. А вот сам народ, в повседневности, создает идеал другой. И ныне такой идеал — хозяйственный мужик, который не языком треплет, а дело делает... Мне с вами, Светлана Петровна, кривить нечего. Мы живем в такое время, когда многие ценности, которые нам в башку вбивали, обесценены, и обесценили их мы же сами, празднуя всякие юбилеи, толкая красивые речи, а дело у нас сорняками зарастает. Ну, Антон на того самого гомункулуса молился. Все хотел, чтобы было как в школьной хрестоматии. А быть так не могло... и не может. И если ты взялся за дело, то должен понимать его реальность. Я ему это пытался вдолбить, а он решил: человек я нечистый, бес, и со мной лучше дел не иметь. Отсюда все и пошло.

— А куда пришло? К взятке, так?

Глаза Трубицына сделались печальны.

— К сожалению.

— Значит, вы верите, что Антон это сделал?.. Чтобы человек с неземными идеалами, как вы говорите, и вдруг такое?.. Ну, как это возможно?

Трубицын поставил чашку на столик, встал, сложил руки на груди, прошелся к письменному столу, что-то на нем поправил.

— Я сам в это не верил,— сказал он просто.— И пытался вмешаться. Но... работали следователи. И факты, что называется, возопили.

— И у вас есть объяснение его поступку?

— Пожалуй, что и есть,— кивнул согласно Трубицын, он снова сел на свое место и теперь прямо, открыто смотрел на Светлану.— Это, к сожалению, так бывает. Человек, долго пребывавший в понятии идеального, видя его полное несовпадение с реальностью, вдруг как бы бунтует. Для себя решает: а черт, если все вокруг нарушают, все что-то делают не так, как должно быть по-писаному, то и я... Вот и соблазнился. Ему дали, он и соблазнился... Ну, а такой осторожности, как у настоящего жулья, у него не было. И попался... Да не ко времени. Как раз борьба со взятками. Конечно, прокуратура сразу этим занялась. Ведь не мы, а областная, Светлана Петровна. Областная. Мне-то, что вы думаете, это тоже так просто сошло? Мне ведь тоже записали...

— И все же я не пойму: если вы Антона считаете чистым душой, верящим в идеалы, пусть даже не те, которые вам ближе, однако же в высокие идеалы, как же вы допускаете, что он сотворил такое?

Трубицын хмыкнул:

— Ну, вот видите,— усмехнулся он.— Суд-то ведь судит за деяние, а не за характер. В то же время, когда суд оправдывает кого-либо, оправдывает человека, но не его деяние. Вот такие парадоксы.

— Это да,— кивнула она,— это уж я не раз слыхала. Когда люди запутываются, их спасает слово «диалектика».

Трубицын хохотнул, потер руки, сказал с оттенком восхищения:

— А вам не подставляйся...

— И не надо,— предупредила Светлана.— Только вы говорите, Антон не принимал реальности... А сами в абстрактные области полезли. Какой же реальности он не принимал?

— Ах, вот вы о чем,— кивнул Трубицын и протянул чашку. — Если вам не трудно, плесните мне горяченького...

Она взяла кофейник, склонилась и снова почувствовала, как он внимательно ее разглядывает, подумала: Трубицын не глуп, да и не прост он, достаточно умен и силен. Конечно, такой может нравиться не только женщинам, у него есть своя позиция, только Светлана не могла еще понять, какая именно.

— Вот хорошо. — Сделал он глоток с удовольствием, закинул ногу на ногу, синие спортивные штаны его натянулись на коленях.— Я примерно представляю, что говорил вам Антон обо мне. Примерно... Ну, скажем, что в Третьякове чуть ли не каждый день различные представители, то из области, а то и повыше, из министерств и других ведомств, и всех их надо ублажить. Приходится иногда и хорошее застолье делать. Иначе такой представитель тебя не поймет. Скажет: скверно в Третьякове встретили, зачем же я этому городу дам лишний лес, или кирпич, или кровельное железо, не говоря уже о технике, которая всегда в дефиците. И не даст. Будьте уверены, Светлана Петровна... Будьте уверены. И делаем стол. Денег своих исполком не имеет. Откуда ему взять? Просим. Колхозы, предприятия разные. С миру по нитке, приезжему — стол,— горько усмехнулся он.— А тут вдруг приезжий ляпнет: у тебя, Трубицын, на молокозаводе сгущенку прекрасную делают. Или еще что-нибудь такое. Значит, этому представителю — сувенир. Даем, Светлана Петровна, даем. А Антон мне: ты это кончай, ты, если что, давай в область к прокурору. Мол, вымогатель приехал... Можно, Светлана Петровна, и к прокурору. Но в реальности нашей — это глупость из глупостей. Ведомство, откуда этот представитель прибыл, вообще нам все к чертовой бабушке закроет, да еще другим шепнет: в Третьяков ничего не давайте и сами не наезжайте. Там председатель бешеный. Вот так. Видите, я вам на полной откровенности. И ведь не я один это делаю. Не для себя, для города. Я прошел хорошую журналистскую школу. Потом понял — нравоучения в газете не для меня. Ерунда все это. Хотя, надо вам сказать, журналистика — часть общественно-социальной жизни. Но только часть... А здесь, в Третьякове, я реальное творю. А район тут такой, что под стать иной области. И промышленность, и сельское хозяйство. Я обещал его из трясины вытащить. И вытащу. А со стороны-то чистоплюйски ох как легко смотреть да попрекать. А если ты взялся чистоту навести, то грязи не бойся...