«Вы говорите по-русски?» — повторил свой вопрос полицейский. А на каком еще, интересно, языке должен изъясняться русский диссидент, выброшенный со своим догом на берег Альбиона авторитарным режимом? И неужели он, лорд Эдвард, английский аристократ, не имеет права прогуляться с этим догом, диссидентом и его друзьями в королевском парке? Неужели Ее Величество настолько негостеприимна, что натравляет на своих подданных, забредших в ее парк, полицию?

Джентльмен эксцентрической наружности бомбардировал полицейского вопросами с такой бесцеремонностью и высокомерием, что полицейский казался ошарашенным не меньше русских, захваченных врасплох полицией.

«Надеюсь, встреча во дворце прошла удачно?» — Эдвард-Эдмунд уже обращался к Виктору: «Буду бесконечно рад, если этот пес с трагической судьбой обретет наконец дом под кровлей своего хозяина». Дог завертелся вокруг Карваланова, виляя хвостом, а через мгновение, развернувшись, ощерился на полицейских. Те, впавшие было в каталептическое состояние при виде этого аристократического чучела с догом, наконец очнулись и, ни слова не говоря, пригласили всех проследовать за ними в полицейский участок по соседству для дальнейших разъяснений.

Их выпустили лишь после того, как были заполнены анкеты, формы, совершены проверочные звонки и консультации. На улице все еще продолжалась знойная ночь, но небо в просветах между домами и деревьями стало бледнеть, как будто от страха перед рассветом, притаившимся за дверью. Они обогнули парк и оказались на полукруге площади. «С дворцом вы хорошо знакомы, но прошу обратить внимание на памятник напротив», — махнул рукой Эдвард-Эдмунд в сторону подсвеченного изо всех углов гигантского особняка за чугунной решеткой и стал пересекать площадь. Было, действительно, нечто очень знакомое, навязчиво туристское в здании за оградой, напоминавшем своим видом почтовую открытку. Все еще нетрезвый Феликс никак не мог, однако, вспомнить подпись под картинкой, изображенной на этой видовой открытке. Колоннада фронтона за ажуром чугунной решетки: перед гигантскими чугунными воротами два гвардейца — в треугольных шляпах с кокардами и лошадиными хвостами, киверами и ментиками — сверкнули в темноте штыками: кого они охраняют? Подсказка слышится как шепот суфлера — с пустого балкона прямо над порталом входа: с этого балкона, наверное, открывается идеальный вид на площадь, где, по праздникам, восторженные толпы бросают в воздух чепчики, машут флажками и кричат «ура». Кто же выйдет на балкон? Чью пустующую площадку столь ревностно охраняют в эту душную ночь гвардейцы? Кто будет руководить парадом? Королева! Боже мой, конечно же королева!

«Карваланов, ты отдаешь себе отчет, что мы перед Букингемским дворцом? Что мы пытались справить нужду перед королевским дворцом в парке Сент-Джеймс?»

«Оставим на время королевские покои в покое. Продолжая наш спор, милейший Карваланов», — заговорил Эдвард-Эдмунд, — «разрешите вам продемонстрировать наглядный пример заговора между британской аристократией и советской пропагандистской машиной. Посмотрите, пожалуйста, внимательно на эту женщину и на этого мужчину». Он имел в виду не Сильву с Феликсом, стоявших поодаль. Он указывал на монумент в центре площади. Центральная фигура памятника, сидящая со скипетром в руках и с короной на голове, с барочными излишествами вокруг, включая декоративные струи фонтана, была окружена четырьмя скульптурами по углам монумента. Две из них глядели прямо на дворец. В псевдоримском героическом стиле, с викторианским рвением в имитации псевдоримского канона красоты (которая спасет мир) и величия древней империи, неприличные своей гомосексуальной мускулистостью и полуобнаженностью — как из ванны — с каменными одеждами, свисающими из самых неподходящих частей тела, две фигуры взирали на дворец перед ними чуть ли не с враждебной пристальностью. Под ногами у них лежали каменные львы. «Забудьте про львов», — продолжал Эдвард-Эдмунд. «Обратите внимание, что держит в руках мужчина, а что женщина».

«Не может быть!» — прошептал, не веря своим глазам, Феликс: в руках у женщины был серп; мужчина сжимал в руках гигантский молот. «А кто в центре? Кого этот рабочий с работницей держат в пролетарском плену?»

«Королеву Викторию», — поспешил ответить их гид. «С таким же успехом можно было поставить туда вместо Виктории нашего Виктора. У них ведь единая позиция по отношению к пролетарской культуре. Так что символика была бы той же — просто изложена на другом языке, с другими именами, в переводе с русского, так сказать, на английский. Как, кстати, любезный Феликс, продвигается ваш перевод?» До Феликса дошло, что, хотя они имеют дело с сумасшедшим, сумасшедший этот знает о них абсолютно все и в его сумасшествии есть метода.

«А не пора ли нам к нашим гостям? Они там все, наверное, заснули», — сказала Сильва и, несмотря на зловещие подмигивания Виктора, подхватила Эдварда-Эдмунда под руку. Она зевнула, делая вид, что устала, и, по еле уловимой беглости, уклончивости ее взгляда (она перестала вдруг смотреть прямо в глаза, как будто боясь проговориться), Феликс понял с безошибочностью опытного любовника, что их конфликт с Виктором будет продолжаться лишь на уровне клоунады; в жизни Сильвы появился третий человек. И, вздохнув облегченно, Феликс взмахнул рукой, останавливая проезжающее такси.

Все розовело в лучах солнца, склоняющегося к западу: и лужайка, и дерево, и застекленная веранда, где они расположились пить чай. Сильва спешилась с розового коня и вступила на веранду розовым силуэтом.

«Чаю?» — поднялся ей навстречу доктор Генони. «Эрл-Грэй или Лапсанг-Сушонг»?

«Лапшу сушеную пить не буду», — сказала Сильва. «Давайте Эрл-Грэй». Ей казалось: она нарушила некий «мальчиковый» интим. Доктор Генони был излишне заботлив, спешил услужить ей, отбросив профессиональную холодноватость медика. Виктор тоже был на удивление внимателен.

Виктор уступил ей место, стряхнув с колен крошки от сконсов — горячих булочек из сдобного и рассыпчатого теста. Чай пили, намазывая на сконсы мармелад и густые, как масло, желтые корнуэльские сливки.

«Пойду прогуляюсь», — сказал Виктор, вставая из-за стола и потягиваясь. Он направился к сиреневой лужайке с розовой лошадью у синего дуба.

«Не забредайте слишком далеко», — отечески предупредил доктор Генони. «А то опять на егеря напоретесь». Но Виктор легкомысленно помахал рукой, удаляясь к фиолетовому лесу.

«Как всякий англичанин, Эдмунд надеялся найти среди вас, безответственных иностранцев, мир… как бы это сказать?» Доктор Генони помялся, пытаясь вспомнить упущенную нить предыдущей мысли. «Безотцовщины. Но не в отрицательном смысле. Как в уютной детской, среди братьев и сестер, без следящего, внимательного, осуждающего взгляда взрослых — няньки, родителей, егерей. Бога. Потерянный рай, мир детей, мир без взрослых».

Он затронул эти темы, которыми был одержим Эдмунд, довольно осторожно и деликатно, как некую философскую дилемму, надеясь на то, что тема будет подхвачена Феликсом и Сильвой и развита в нечто конкретное, интимное, животрепещущее. У Сильвы на уме было, однако, нечто совсем иное.

«Начитавшись Хемингуэя, мы привыкли считать себя потерянным поколением, поколением безотцовщины. Отцы нас, так сказать, предали, и мы как бы сироты. Но в действительности произошло другое», — Сильва аккуратно поставила хрупкую чайную чашку обратно на блюдце. «Мы потерянное поколение: не в качестве детей, оставшихся без отцов, а в качестве тех, кто остался без детей, не стал родителями. Мы — поколение потерянных отцов, неосуществившихся отцов, несостоявшихся матерей».

«Чего это ты — плачешь?» — заметил Феликс дрожащие губы Сильвы.

Это открытое проявление эмоций со стороны Сильвы было для Феликса полной неожиданностью. Феликс привык к мысли о том, что, несмотря на провокационность обсуждаемых идей и отношений, сам диалог оставался сократическим и абстрактным.

«Я могу лишь добавить, что мы — поколение абортариев. И я сыграла не последнюю роль в укреплении репутации моего поколения». В голосе Сильвы вновь не было ничего, кроме суховатой нейтральности.