«Значит, Эдмунд, получается, есть Эдвард, воображающий себя Эдмундом, вообразившим себя Эдвардом?» — повторила, стараясь, как на уроке, усвоить сказанное, Сильва.

«Надо спросить об этом у самого Эдварда-Эдмунда», — пожал плечами доктор Генони. «Однако загадка не будет разрешена, пока наш герой не придет в себя. Почему бы вам троим не расположиться у меня в клинике?» Его бульдожье лицо глядело умоляюще. «Мы попробуем разрешить синдром Эдиповой диссимуляции у вас, Виктор. Постараемся элиминировать комплекс двойственности в вас, Феликс. В то время как у вас, Сильва, при благоприятном стечении обстоятельств и удачном исходе есть шанс стать первой леди третьей волны», — подмигнул он всем троим. «Тем более спешу сообщить вам, что в Сильвиной квартире был пожар: то ли из-за гашишной трубки, то ли из-за тлеющего мусора в пепельнице, а кое-кто утверждает, что квартиру, не выдержав шума и грохота, подожгли соседи. Так что возвращаться вам все равно некуда. Мы могли бы преинтересно обсудить проблему скотоложства — между заключенными и собаками охранников — в исправительно-трудовых лагерях. Соглашайтесь, э?»

Они сели ужинать на закате. День подошел к концу, и, хотя было еще светло, как это бывает в ясные сумерки, куры и гуси затихли, явно отправившись спать, а лошадей развели по конюшням. Собаки улеглись у каминной решетки, чтобы вместе с людьми не отрывать глаз от пылающих поленьев. Отблески языков пламени в оконных стеклах сопрягались с лучами закатного солнца, бившего сквозь кучевые облака столбами золотого света, склоненными в разных направлениях, как обрушенные колонны в руинах античного храма. Впечатление театральной подсветки искажало ландшафт, путая географию так, что косогоры Кента на горизонте начинали казаться то холмами Иерусалимскими, то долами Вероны.

«Как твой ноготь?» — спросил Виктор у Феликса, глядя, как тот лихо раскалывает орехи. Тут был и знакомый нам фундук с грецким орехом, и боготский пекан с обманчиво хрупкой на вид розовой скорлупой, и бородавчатый бразильский орех в геометрическом треугольном панцире. Опробовав силу рук и мастерство на каждом из них, Феликс отложил свои щипцы и осмотрел внимательно когда-то расщепленный надвое ноготь; сейчас ноготь гляделся таким же цельным и законченным в своей закругленности и отшлифованности, как и скорлупа ореха, послужившего в свое время причиной его болезненной раздвоенности.

«Поскольку ноготь я раздробил в Италии, на этом, я считаю, можно, по идее, и закончить тему пиранделлизма, то есть — расщепленного сознания», — сказал Феликс, демонстрируя Виктору заживший ноготь.

«В Италии?» — переспросил Виктор. «Я был уверен, что ты повредил ноготь, когда колол орехи в Москве, в мой день рождения». Он посмотрел прямо в глаза Феликсу, и тот чуть не задохнулся, поперхнувшись орехом.

«Откуда ты знаешь, что я колол орехи в Москве в твой день рождения?» — спросил Феликс, отдышавшись наконец после колотьбы по спине, кашля и плевков. «Тебя там не было. Ты же опоздал».

«Но ты сам рассказывал. Про посылку от лорда Эдварда к моему дню рождения. Там были орехи. Я уверен, что вы их кололи с Сильвой в тот вечер, когда меня арестовали в очередной раз», — сказал Виктор с детской прямотой.

«Так, значит, ты знал, что я… был с Сильвой в ту ночь?» — пробормотал Феликс.

«Естественно. Ты сам мне об этом сказал», — ответил Виктор, с улыбкой наблюдая, с какой виноватой гримасой на лице, с воровской суетливостью пытается избежать его взгляда Феликс. «Человека, говорящего полуправду, подловить гораздо легче, чем обыкновенного врунишку», — сказал он, выдержав паузу. «Потому что, говоря полуправду, надо твердо помнить, какую половину правды раскрыл, а какую утаил. Уж лучше было врать напропалую. Ты мне в ту ночь сказал, что Сильва приходила на день рождения, но утаил тот факт, что она осталась и, когда меня забирали, находилась в соседней комнате. Когда я упомянул твою полуправду, ты решил, что мне известна твоя полуложь. Но мне действительно все и так было известно: когда меня уводили, я в последний раз обернулся и увидел ее в окне. Но она была за стеклом и показалась миражем, примерещившимся призраком, полуправдой».

«Я знала, что ты меня видел», — сказала Сильва после зловещей паузы, кусая губы.

«А я знал, что ты знала», — отмахнулся Виктор от этого замечания. «До нынешнего момента никто не опроверг этой всем нам удобной иллюзии, что увиденное мной было лишь иллюзией».

«Ты и не искал ни опровержения, ни оправданий. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Почему?» — сказала Сильва со смесью горечи и раздражения в голосе.

«Потому что, как и все мы, он предпочитает роль гонимого страдальца и третьего лишнего. А кругом виноватые ходят-мучаются. А он — Спаситель», — сказал Феликс с привычной иронией и сарказмом, прикрывающим явное замешательство.

«Боюсь, в России каждый воображает себя Спасителем», — сказал доктор Генони. «Слишком много спасителей на душу населения. Но ни одна душа не хочет спасаться».

«Однажды я сбежал из лагеря», — сказал Виктор, проигнорировав эти богохульственные реплики. «Не из исправительно-трудового, а из пионерского, но этот пионерский лагерь был не лучше. Воспитатели — садисты, кормежка — тухлятина с червями, целые дни маршировка на линейке и хоровое исполнение патриотических песен. Я наворовал черных сухарей из столовки и сбежал в Москву, на электричке, безбилетником. Я знал, что отец в командировке, домработница у родственников в деревне, ключ под ковриком. Пустая летняя квартира — теплый, разогретый солнцем паркет, белые покрывала на мебели, запах пыли, ничейности, свободы, и я — ее единоличный хозяин! Я помню, как лихорадочно решал: добраться ли сначала до банок с вареньем в запертом шкафу или же попробовать сначала ликеру из иностранной бутылки в серванте за стеклом? И тут — звук ключа в замке входной двери. Я еле успел забраться за шкаф у себя в комнате. Их было двое: отец и наша домработница, Клава. Я понял это по ее голосу, точнее, по ее хохоту. Они явно вернулись откуда-то вместе, топали по коридору, гремели посудой, до моей комнаты доносился запах еды. Я хотел потихоньку выбраться к входной двери, но боялся столкнуться с ними в коридоре. Наконец они окончательно перебрались в большую комнату и уселись на диван — он стоял спинкой к стене, за которой притаился я. Из-за стены стал раздаваться хохот Клавы, переходящий в придурочное хихиканье с повизгиванием. Отец покрякивал. Кряхтел. Потом они оба стали издавать такие звуки и произносить такие слова, что даже я, десятилетний подросток с весьма смутными представлениями о том, что делают взрослые в постели, не мог слышать всего этого, не покраснев. Я затыкал уши. Такие слова не мог произносить мой отец. Моего отца подменили. Я выбежал в коридор и, хлопнув дверью, понесся вниз по лестнице. Выскочив из подъезда и пересекая двор, я оглянулся в страхе на наши окна. Прижавшись к стеклу, в окне стоял отец. Голый. Я уверен, что он видел, что я его увидел. Он отшатнулся и исчез в глубине комнаты».

«Куда же вы отправились?» — спросил доктор Генони с мучительной гримасой на лице. Слишком много правды жизни — на его вкус.

«Никуда. То есть отправился обратно в пионерский лагерь. Вернулся к ночи. Никто даже не понял, что я сбежал. Все решили, что я потерялся во время прогулки. Объявили розыск, но тут-то я и вернулся».

«Библейское чувство вины перед голизной отца сублимируется в ненависть к системе, заставившей вас стать свидетелем этой голизны», — забарабанил пальцами по столу доктор Генони. «Однако отвергнутый отцом и вновь оказавшись незащищенным — голым — перед системой, вы стали отождествлять отца и систему. Тут любопытно взаимоотношение чувства вины перед голизной отца и чувством стыда из-за собственной голизны перед учителем (или политической системой). Вина приводит к стыду и, следовательно, бунту. Не стоит забывать и любопытную параллель между чувством вины в иудаизме и чувством стыда в магометанстве, как бы ученического порождения иудаизма, если вы понимаете, что я имею в виду. Тут, Феликс, любопытно было бы вспомнить вашу иерусалимскую ссылку в качестве узника Сиона…» — стал он путаться, когда Виктор прервал его: