«Так вот о чем вы тогда говорили на кухне!» — Сильва сжала, как школьница на экзамене, виски кончиками пальцев. «Теперь я понимаю, почему он тебе ни разу не передал привета из лагерей. Тем более что письмо таки возымело действие: Авестина освободили».

«Это тоже часть пиранделловского сценария: актер на время стал зрителем по указанию главного режиссера», — вставил режиссерскую ремарку доктор Генони.

«Все, конечно, на свете относительно, но при всем при этом тебя из Москвы никуда не усылали, и, кроме того, тебе ничто по-настоящему не угрожало», — заметила Сильва, как будто выговаривая Феликсу за то, что он недостаточно пострадал.

«Как сказать! Вместо своей родной провинции я отбыл в Израиль».

«А Виктор отбыл в лагеря».

«Но ты, должна сказать, все же смелый человек: снять свою подпись гораздо трудней, чем отказаться подписывать вообще».

«Ты, как я понимаю, забыла одну немаловажную деталь той ночи». Он помедлил перед тем, как поднять глаза и встретиться с ней взглядом. «В апогее нашего спора о письме его как раз и арестовали. Его увели на твоих глазах».

«Зачем ты решил мне об этом напомнить?» — сказала Сильва.

«Я просто хочу сказать, что в связи с этим арестом он мою подпись снять, так сказать, не успел. Письмо фигурировало с моей подписью».

Они проснулись в поместье на следующий день сразу после полудня от шума и криков. Остаток ночи и все утро грохотала гроза, скрипели стволы и завывал ветер, как будто унося чумной зной предыдущего месяца куда-то в прошлые столетия. Поэтому панические вопли на первом этаже особняка показались поначалу клекотом гусей, кудахтаньем кур или ржанием лошадей, застигнутых грозой в открытом поле. Вдвойне удивительно было, проснувшись, увидеть в окне ландшафт, вымытый грозой до блеска эмалированного таза. Природа выходила из карантинной бани дезинфицированная с головы до ног. Облака бились в голубизне неба, как белоснежное выстиранное белье на ветру. Небо избавилось от белесого гнойника, каковым казалось солнце. Солнце теперь подмигивало, играя в веселые прятки с облаками, и от этого по всей земле бежали многомильные тени, преображая на мгновение контуры холмов, переставляя на местах купы деревьев, перекрашивая черепицы коттеджей и полевые злаки.

«Эдмунд сбежал. В лес. Четверть часа назад». Гулкий голос доктора Генони и стук его башмаков переходил из холла по лестнице наверх, в спальни. От неожиданного известия — комната за комнатой — пробуждался весь дом. Неутомимый доктор отдавал распоряжения прислуге и гостям одновременно. «Надо приступать к охоте немедля. Одевайтесь», — тряс за плечо дремлющих участников охотничьей драмы доктор Генони. Внизу их уже ждал полный маскарадный набор: охотничьи картузы и куртки, сапоги с отворотами и ягдташи.

Увлажненный после грозового ливня, как будто после долгих ночных рыданий, лес встречал их с неуловимым, как переход на интонационное «ты» в английском языке, радостным шебуршанием в ожидании запоздавших гостей. За променадами дубов и вязов, в чащобе из орешника и остролиста, вереска и дрока, в зарослях ежевики и гроздьях шелковицы шла неустанная возня, хлопотливая перестрелка птичьих трелей и писк всякой другой живности, для которой еще долго не подыщется перевода, где все называется по-другому и потому-безымянно. На обочине тропы, как разодетый в ливрею лакей, перед ними вырос лиловый куст запоздалых, перепутавших времена года рододендронов, преграждавший выход на поляну, уходящую вниз косогором к противоположной части леса, откуда и должны были вылететь фазаны, напуганные битерами-загонщиками. Сорокопятов с Дианой Майерс, Голомштоком, Лиз Уинтер и Буковским на одном конце, Браверман с Верой Чалидзе, Глузбергом и Машей Слоним на другом конце цепочки, с Куперником, Бернардом и Миерсом, Пятигорским и Мэри-Луизой в центре, двигались вереницей к поляне на вершине косогора, сжимая кольцо под руководством Чарли — он позабыл и про свою катаракту, и про две мировых войны, про свою подагру и мозоли: перебегая от одного своего подопечного к другому по всей цепочке загонщиков, он подстегивал каждого окриком, помогал выбивать колотушками и погремушками, похлестыванием и посвистом из-под каждого куста ленивых отъевшихся фазанов. Однако вся энергия загонщиков уходила на то, чтобы самим не упасть, не споткнуться, зацепившись за корень, путаясь в зарослях папоротника и стеблях вьюнов. На щеке Куперника уже алел след хлестнувшей по лицу ветки, Мэри-Луиза до крови оцарапала себе локоть, а Сорокопятов с Браверманом продолжали собачиться по поводу правильности направления. Теоретически они должны были сжимать кольцо вокруг фазанов, засевших в этом леске, в надежде, что они, в свою очередь, спугнут Эдмунда, прячущегося в зарослях. Фазаны с Эдмундом оказались бы в конце концов вытесненными к опушке на косогоре — под охотничьи дула.

Там распоряжался доктор Генони. Он расставил Сильву, Феликса и Виктора по краю опушки полукругом, вбил рядом с каждым его номер (Карваланов, конечно же, под первым номером) и приготовился выполнять роль оруженосца, меняя и перезаряжая ружья. Оставалось выжидать. Сами крики загонщиков внизу лишь подчеркивали магическую тишину, завороженность этого места, где все на мгновение предстало как застывшее движение: свет метался в прогалинах между круговертью листвы в верхах и зарослями папоротника внизу. Шелковистая, очнувшаяся после зноя трава как рыбья чешуя изворачивалась под налетами ветерка и хороводом теней от облаков, убегающих за лиственные кроны, как будто облака смущались голого неба, а деревья, в свою очередь, смущенно бормотали, сами не решаясь вступить в танец ветра с тенями в магическом полукруге опушки. Карваланов пытался вспомнить, не на этой ли полянке он столкнулся с егерем — страшилищем этих мест. Ощущение, что это однажды уже было, усилилось собачьим лаем. Карваланов застыл, вглядываясь вниз, откуда доносились окрики загонщиков и гортанный клекот непуганых фазанов.

И тут они его увидели. Гигантского роста, одно плечо слегка вперед, главный герой драмы шел напролом сквозь заросшую просеку, навстречу ясно осознанной цели. В руках у него была ветка орешника. Он размахивал ей, как дирижер гигантского невидимого оркестра — вверх и вниз и влево и вправо, а потом по диагонали — нет, как фанатик-мусульманин. В акте самобичевания. С каждым шагом, с каждым ударом прута по окрестным кустам из его горла вырывался хриплый оклик, и всякий раз из зарослей, как будто из рукава фокусника, вылетал напуганный фазан. И с каждым шагом роилось их число в воздухе. Ему было жарко — тем зноем, что еще вчера выжигал траву, а сейчас пылал у висков. Он отбросил в сторону шелковый шарф. Вслед за ним в кусты полетела бабочка и бархатная жилетка. Сползла с плеч шелковая рубашка. Он уже шел голый до пояса, в бриджах. Спешивший за ним Куперник во главе толпы загонщиков чуть не упал, споткнувшись сначала об один из его башмаков, а через несколько метров о другой. А Мэри-Луиза, потеряв всех из виду, наткнулась на его белые трусы, свисавшие с ветки. Она выбралась на поляну, размахивая этими белыми трусами, как будто призывая к перемирию.

Сверху Карваланову было видно, как ей в ответ на горчичном поле слева, где чернел дальний лес, панически замахало рукавом чучело. И сам Карваланов ощутил себя чучелом в своем охотничьем маскараде: в его лакированных сапогах вишневой кожи отражались и белые облака, и голое тело Эдмунда, вышагивающее вверх по косогору, и взлетевшие в воздух черные гроздья фазанов. Охотничий картуз с козырьком в обе стороны делал его похожим на двуликого Януса, но всякий намек на прозорливость, на двойственность и кругозор видения исчез из его взора. Он не мог оторвать взгляда от гипнотизирующей голизны Эдмундова тела. Его бородка под князя Мышкина развевалась на ветру. Он улыбался и размахивал зеленой ветвью в такт неслышному барабанному бою. В такт тем же маршевым мотивам раскачивались с каждым шагом и его гениталии. Нелепость совершенно неприкрытой голизны на фоне развесистых лесных одежд и заросшей поляны была настолько разительна, что именно это, а не взметнувшееся над головой Эдмунда облако фазанов заставило Карваланова вздернуть к плечу двустволку.