В напоре клиентов, ринувшихся к прилавку, была ностальгическая прелесть продуктовой недостачи и алкогольных запретов, Феликс давно не видал такого ажиотажа в английском магазине. Люди хватали ящики с баночным пивом, бутылки с сидром и водкой. Когда очередь дошла до них, гигантесса-негритянка за прилавком гаркнула: «Водка — вся. Только джин. Берете?» — и с грохотом, не дожидаясь ответа, выставила на прилавок две бутылки «Beefeater»'а[15]. Они взяли две бутылки можжевеловой, не споря, не веря своему счастью и поражаясь правоте новичка этой жизни — Карваланова. (К утру в квартире Сильвы стоял тяжелый дурман елового леса.) Негритянка даже отыскала для них три бумажных стаканчика: цивилизация! Они вышли из магазина победителями, отыскивая в темноте поджидавшее их урчащее такси. Однако победное выражение на лице Карваланова сменилось недоумением, почти паникой, когда он заметил, что у тумбы на тротуаре при выходе из магазина сидит убогого вида пес с необычной подпалиной под глазом и отвислым ухом. Карваланов замешкался, и пес, поднявшись на ноги, потянулся к нему, как свой, завертев хвостом, приблизился к Карваланову и стал лизать ему руку. Карваланов попятился от собаки к такси, подталкивая вперед Феликса с Сильвой. Оглянувшись по сторонам, он успел захлопнуть дверь такси перед самым носом бродячего пса.
«Вперед!» — приказал он водителю, как будто они скрывались от погони. «Домой?» — спросила Сильва. «К реке — чтобы сбить собаку со следу, надо всегда пересечь реку». Видимо, за годы пребывания в заключении у Виктора, кроме мании величия, развилась еще и мания преследования, которая, впрочем, и есть не что иное, как мания величия.
«Ты видишь собаку?» — тянул Виктор за локоть Феликса, вглядываясь в заднее окошко такси.
«Конечно, я вижу собаку. Они тут на каждом углу. Их тут как собак нерезаных».
«А рядом с собакой никого не видишь?» — не унимался Виктор. Феликс снова повернулся к черному окошку, стараясь просверлить тьму сощуренным, как у стрелка, пьяным глазом:
«Я вижу еще одну собаку. Давай выпьем?» — и он стал на ходу разливать джин в бумажные стаканчики, расплескивая эту жгучую хвою на сиденье.
«Собака на углу была одна. Это у тебя в глазах двоится», — сказал Виктор, принимая бумажный стаканчик из рук Феликса. «Я не удивлюсь, если у тебя все в глазах начнет троиться. Из прожитых лет — полжизни в Москве, треть — в Иерусалиме, еще одна треть — в Лондоне. Ты разучился пить, многоуважаемый путешественник».
В ту ночь они восстанавливали свой навык в употреблении непотребного алкоголя (джин без тоника, без лимона, безо льда) в самых непотребных местах от лавочек до подворотен; самым непотребным и экзотическим был берег Темзы. Не набережная, а именно берег, куда они спустились с набережной по каменной, обросшей водорослями, мхом и слизью лестнице. Река обмелела и поблескивала нефтью и нечистотами, а берега и обнажившееся дно было загажено отбросами человеческой цивилизации; но можжевеловая забивала все миазмы бытия, и огни на той стороне реки — то ли Биг-Бена, то ли Сити? — уже казались огнями Замоскворечья, а может быть, река была вовсе не Темзой, а Иорданом каким-нибудь или Рубиконом. Там вдали у реки засверкали штыки — под песни гражданской войны и сталинской эпохи они выбрались снова на набережную и стали пересекать реку по совершенно пустому мосту Ватерлоо, оставляя за собой следы глины и доисторической грязи илистого дна Темзы. Не по этим ли следам отыскал их лорд-егерь?
В поисках уборной они забрели в парк, миновав арку и колонну, заведомо не Вандомскую (хотя арка могла быть и Триумфальной, как в Париже). Парк этот был, во всяком случае, не парижский и, тем более, не московский. Парк был лондонский, английский, в том смысле, что природный ландшафт тут был расставлен человеческой рукой. Они стали бродить в полуночной, предутренней, тернеровской взвеси тумана, обволакивающего, после дневного зноя, купы деревьев, устилающего траву и воду озера, подсвеченного огнями так, что непонятно, где дремали лебеди — на траве или на воде, и были ли это лебеди или же клочья тумана, изогнутые в неподвижном ночном воздухе, как лебединые шеи. Не покидало ощущение знакомой картинки из старой детской книжки, увиденной вновь. И как только дохнуло чем-то родным и знакомым, тут же возникла потребность в этом месте помочиться: чисто собачий рефлекс. Рефлекс этот сработал у всех троих одновременно. Не говоря ни слова, они разбрелись в разных направлениях. Виктор с Феликсом пристроились у деревьев, а Сильва уселась прямо посреди лужайки за кустами.
«Поразительно: мужчине, чтоб помочиться, нужно непременно какое-нибудь укрытие, укромное местечко. А женщина — усядется, где стояла, и делает себе свое дело», — сказал Феликс.
«Потому что мужчине необходимо препятствие, вроде стены или ствола дерева, чтобы продемонстрировать свою силу: изливание мочи для вас — все равно что стрельба по целям. Кроме того, мужчина всегда стремится увековечить свою личность: росписью на снегу, на стволе дерева или на заборе», — донесся до них с полянки за кустами голос Сильвы.
«Как будто женщина не оставляет на снегу собственной росписи!» — возразил им обоим Виктор. «Мужчина скрывается в укромном уголке, потому что ему есть что скрывать. В отличие от женщины, у него все хозяйство наружу торчит, того и гляди, схватят с поличным. Мужчина, справляющий нужду, совершенно беззащитен».
Прав оказался, как всегда, Карваланов. Их едва видимые фигуры были разом выхвачены из полутьмы и тумана лучами полицейских фонарей и фар, скачущими по кустам и лужайкам. Когда через мгновение на гаревых дорожках завизжали тормоза полицейских «фордов», Феликс с Виктором не успели толком застегнуть ширинки, в то время как Сильва поднялась с травы, как будто она поджидала на полянке восход солнца. Подскочившие полицейские потребовали документы и поинтересовались, чем они занимаются в этом парке в такой час. Карваланов отвечал быстро и четко: турист из Вены, обожает Англию, английскую королеву и английские парки. Причем не соврал ни слова: с тех пор как его, едва успев снять с него наручники, выбросили из советского самолета на бетон Венского аэропорта, венцы предоставили ему почетное австрийское гражданство, а сам он лично ничего не имел против английской королевы, более того, обожал английские парки и, как нам известно, замки. Он сообщил полиции тот самый минимум — необходимый для того, чтобы полицейский почувствовал, что его долг выполнен, и вполне достаточный для того, чтобы полицейскому наскучить.
Представители власти уже готовы были удалиться, приняв всех троих за полоумных австрийцев, когда Феликс стал совать свое лессе-пассе полицейскому, задававшему аналогичные вопросы и ему, Феликсу. Он путано и подробно стал объяснять, что он израильский гражданин, но советского происхождения, однако проживающий на Британских островах и переводящий на английский русскую поэму, в оригинале написанную шотландским поэтом. «Мое сердце говорит по-русски, губы по-английски, а ум по-французски — сплошная набоковщина, да?» — «Эта страсть к оригинальности. Она к добру не приведет», — чертыхнулся вслух по-русски Виктор. И снова был прав: к добру это не привело.
«Вы говорите по-русски?» — старательно растягивая слова, сказал по-русски один из полицейских — явно недоучившийся в свое время на курсах русского языка. «В Австрии говорят по-русски? Это ваша австрийская, израильская или русская собака?» — продолжал он уже по-английски, как будто неудачно остря. Однако он не острил.
«Я тебе говорил, что за нами следует ищейка», — злобно прошипел Виктор. Феликс и Сильва проследили за его взбешенным взглядом. Перед кустами, возникшая из ниоткуда, сидела собака, похожая на дворнягу, с подпалиной у правого глаза и отвислым левым ухом. С той же непредсказуемостью из кустов шагнула фигура, в которой Феликс тут же узнал лорда-егеря из печального отчета Виктора о посещении поместья, тот же образ, но только несколько пообтрепавшийся. Замшевые башмаки с гетрами, где серебряные пряжки тускло поблескивали сквозь налипшие комья грязи; плащ, взятый напрокат из музея по средневековым площадным мистериям — завязанный шнурком у самого горла, с откинутым капюшоном, а из-под узла — кружевной воротник, жабо, и вздернутый подбородок, с прядью русых волос через бледный высокий лоб в свете фонаря: князь Мышкин. Он был явно нетрезв.
