«Напротив отеля, неподалеку, я стал замечать сотрудников госбезопасности, державшихся обычно по трое. А когда их было двое, они пытались завлечь меня в свои сети дружескими жестами, предлагая распить с ними некую наркотическую отраву в прозрачной бутылке, предназначенную явно для охмурения наивных иностранцев вроде меня. Они отхлебывали смесь из бутылки по очереди: можете себе представить, как эта жидкость действовала на иностранцев, если эти верзилы при каждом глотке страшно менялись в лице».

«Аналогичный эффект вызывает у меня ваш ирландский почин», — усмехнулся Карваланов иностранному восприятию московского распития на троих и, глотнув остатки ирландского самогона из бутылки, поморщился: «От него в глазах троится».

«Представьте мое положение: трое охранников — под окнами, напротив — зубчатые стены и башни Кремля, ощущение такое, что тебя заточили в тюремную крепость», — продолжал свою печальную историю лорд. В английском посольстве ему откровенно заявили, что ничем существенным помочь не могут: заболевание бешенством является вопросом внутренней политики советской страны, и если в стране — тоталитарный режим, значит, британец, уважающий законы иностранной державы и подозреваемый в бешенстве, должен терпеливо сносить тоталитарные методы лечения этого внутреннего заболевания. И консул предложил Эдварду виски и сигару как лучшее лекарство от головокружения. Консул был крайне поражен, узнав от лорда, что потребление алкоголя запрещено в связи с инъекциями против бешенства. Британское посольство тут же запросило диспансер: на каком основании британскому джентльмену запрещено потребление исконно британского напитка; британский джентльмен готов подставить свой зад для тоталитарных инъекций, но ему не заткнешь глотку, требующую после индийского чая ежедневной порции шотландского виски, сказал консул. На что ему было сказано, что английский лорд может вливать в себя виски сколько влезет, если готов умереть от судорог при виде стакана воды. Откуда вообще известно, что наш английский подданный действительно заражен водобоязнью, т. е., научно говоря, бешенством? — спросил возмущенный консул. Потому что его искусала бродячая собака, ответил врач. Но не все бродячие доги — бешеные, возразил консул. Вполне возможно, согласился врач; если бы удалось отыскать этого самого дога, покусавшего лорда, и убедиться в том, что спустя десять дней после укуса этот дог еще жив и все еще кусается, значит, этот дог не был бешеным. Но дог, покусавший лорда, был бродячей собакой; его местоположение и, следовательно, состояние здоровья — жив ли он и продолжает ли кусаться — проверить невозможно. Пока же дог не найден, нам, сказал врач, ничего не остается, как автоматически зачислять вашего покусанного английского лорда — в бешеные.

«Настоящий сумасшедший дом», — заключил свой отчет лорд, переводя дух.

«Теперь вы понимаете, почему меня не выпускали из психбольницы?» — чуть ли не подскочил со стула Карваланов, уловив знакомый логический казус в истории лорда. Собаки тоже привстали и, окружив Карваланова кольцом, зарычали, настоятельно приглашая его снова сесть.

«Разве вас тоже покусала бешеная собака?» — удивился лорд. «Вы же сказали, что у вас с детства прививка от бешенства».

«При чем тут собака?! То есть, извиняюсь, тут-то собака и зарыта», — позволил себе Карваланов сострить по-русски. «Чего там говорил ваш врач? Если вы попали к нам в клинику по подозрению в том, что вы покусаны бешеной собакой, мы относимся к вам уже как к бешеному, вне зависимости от того, была ли в действительности покусавшая вас собака бешеной или нет. Обычная врачебная перестраховка, так ведь? В моем случае подобной собакой я считал КГБ. Совершенно не важно, действительно ли КГБ — бешеный пес или нет. Если ты считаешь, что КГБ тебя преследовал, значит, ты автоматически не в здравом уме».

«Но бешеный ли дог КГБ — в действительности?» — с энтузиазмом подключился лорд к силлогизмам Карваланова. «Если через десять дней после укуса собака все еще жива — значит, она не была бешеной, сказал мне доктор. Поскольку органы КГБ активны в наше время так же, как и десять лет назад, эту организацию невозможно, следовательно, подозревать в бешенстве. А значит, отпадает и подозрение в том, что вы — не вполне нормальный человек, не так ли?» Лорд глядел на Карваланова на редкость прозорливым взглядом.

«Вот именно», — подбирался к логическому финту Карваланов. «Если вы хотите, чтобы вас в Советском Союзе держали за нормального, вы должны относиться к КГБ не как к бешеному псу, а чуть ли не как к отцу родному. Но с любой нормальной точки зрения КГБ — бешеный пес. Если же вы на этом настаиваете, у врачей-психиатров полное право госпитализировать вас как заразившегося бешенством. Словом, оставаясь нормальным, вы автоматически зачисляетесь в сумасшедшие с точки зрения советской системы, чьей ментальностью заведует советская психиатрия. Понимаете? Я настаивал на том, что я здоров, и в то же время, что КГБ — бешеная собака. С точки зрения советского психиатра это нелогично, иррационально и доказывает, что у меня — раздвоение личности. Нельзя одновременно признавать, что тебя покусала бешеная собака, но что ты — не заражен бешенством».

«Совершенно с вами согласен», — кивнул головой лорд. «Что же делать? Что же нам делать?» — подчеркнул он слово «нам».

«Не знаю, как вы бы поступили на моем месте, но у меня лично оставался в Москве единственный логический выход: я стал настаивать на том, что не я был покусан бешеными псами из КГБ, а мои психиатры. Доведенные до состояния бешенства, они держат единственно нормальных людей страны, то есть — диссидентов, в сумасшедших домах, управляемых ненормальными психиатрами. То есть, простите, не нормальными, а зараженными гэбистским бешенством. Сейчас моя формулировка известна в мире как „использование психиатрии в политических целях“. В результате моих разоблачений меня и перевели из психбольницы в тюрьму — единственное место для нормального человека в стране, превратившейся в одну большую психбольницу. Стать советским заключенным — это как заполучить справку-сертификат о психической нормальности. В этом смысле я и сказал билетеру у вас на станции: дело не в том, псих ты или не псих, а кто ставит под сомнение твою нормальность».

«Зря», — мрачно буркнул лорд.

«Что зря? Для меня это было делом принципа».

«Зря вы беседовали с этим билетером. Они же с егерем — друзья-приятели. И оба заодно с моими опекунами. Этот железнодорожник встречает и провожает германских нуворишей, он тут в должности чуть ли не лакея, ему за это подбрасывают фазанов и, конечно же, чаевые. Вы себе не представляете, какая в моем поместье царит коррупция. Он уже заведомо донес, что вы направляетесь ко мне. Я с утра чувствую атмосферу напряженной слежки», — и лорд, подойдя к окну, осторожно отодвинул занавеску.

«Кому он донес? Какой слежки? Разве мое пребывание здесь — секрет?» — не удержался от прямого вопроса Карваланов.

«Конечно, секрет. Да и сам я здесь сегодня — инкогнито. Я же возлагаю на вас большие надежды. Мы должны вместе, объединившись, положить конец конспирации егерей. Вы мне сейчас, Карваланов, буквально открыли глаза на связь между КГБ и бешенством. До нашей с вами встречи я, крайне наивно, полагал, что мои опекуны с егерем руководствуются исключительно жаждой наживы. Я как-то упустил из виду тот факт, что настоящий тюремный надзор надо мной был установлен непосредственно после моего возвращения из Советского Союза, с тех пор, как я начал кампанию за ваше освобождение из тюрьмы. И попал сам, как видите, в заключение», — и лорд обвел комнату круговым пригласительным жестом. «Я наивно полагал, что подозрительность и враждебность моих тюремщиков связана с тем, что я якобы заражен коммунистической идеей — и пытаюсь подорвать феодальные традиции фазаньей охоты. Но теперь я понимаю, что они дуют в один охотничий рог с КГБ: гэбисты считают всякого диссидента — бродячей собакой, зараженной бешенством; а мои опекуны, заправилы фазаньей охоты, считают всякого защитника бродячих собак, вроде меня, диссидентом, которого следует лечить от бешенства. Улавливаете связь? Мои опекуны объявили меня сумасшедшим, а теперь изолировали от мира при содействии КГБ! — только потому, что я решил спасти и вывезти на свободу еще одного советского бродячего пса!»