«Не понимаю, чему тут радоваться», — сказал Карваланов.

«Если исчезло дворянство, значит, исчезли и егеря. Если исчезли егеря, значит, нет нужды в фазаньей охоте, понимаете?»

«Потому что исчезло дворянство? Неужели вы думаете, что всех фазанов перестреляли, как всех буржуев с аристократами в революцию? А как насчет сталинских егерей на правительственных дачах — выезжали на охоту полным составом политбюро», — кипятился Карваланов.

«Я тогда ничего не знал о партийной коррупции. Я ехал в Россию, как будто возвращался на свою духовную родину — без егерей и фазанов. Я даже подумывал: а стоит ли вообще покупать обратный билет?» По словам лорда, опекуны были лишь рады от него избавиться. Они стали распространять слухи о том, что Эдвард не только психически болен, но еще и агент коммунистического интернационала. Лорду пришлось сделать заявление в прессе о том, что едет он в Советский Союз не из-за симпатии к коммунизму, а из-за любви к преследуемым животным. С ним тут же связалась одна из многочисленных благотворительных организаций, занимающихся правами человека в Советском Союзе. Представительница организации долго говорила с ним о «необходимости оказания моральной поддержки тем советским гражданам, кто осмеливается открыто вступать в борьбу с тоталитаризмом». Лорд слабо понимал, какие могут быть проблемы с тоталитаризмом в стране, где устранена охота на фазанов, но адреса тем не менее взял ради вежливости по отношению к представительнице антитоталитарных тенденций.

«И что эта была за организация?» — полюбопытствовал Карваланов.

«Эмм… Амнезия? Амнезия Интернешнл?» — пробормотал Эдвард.

«Не Амнезия — Амнистия! Международная Амнистия. А не амнезия. Амнезия — это потеря памяти. Впрочем, Амнести Интернешнл действительно страдает порой потерей памяти: забывает о политической идеологии режима, нарушающего права человека», — и Карваланов пустился было в полемику о разнице между тоталитарными режимами советского блока и авторитарными диктатурами южноамериканского типа.

«Совершенно с вами согласен», — пресек его полемический «драйв» Эдвард, согласно закивав головой. По его мнению, Амнести Интернешнл забывает о правах животных в странах тоталитаризма. Там догов заставляют охранять государственную границу — заставляют их, собак, бросаться на людей, как будто они, собаки, бешеные. Куда бы ни сворачивал их, Эдварда с Карвалановым, разговор, он в конце концов непременно упирался в собачью конуру. Начинался по-человечески, а кончался собачиной. Однако по прибытии в Москву лорду очень быстро (к радости Карваланова) дали понять, что его приверженность к советской фауне не должна распространяться за пределы дозволенной иностранцам зоны — т. е. московской городской черты. От нечего делать лорд направился по одному из адресов международной «амнезии».

«Бес… бес…», — пытался припомнить он четырехэтажное московское название.

«Бес? Черт! Может быть: Чертаново?» — гадал вместе с ним Карваланов.

«Бес… Бездумкопф?» — рискнул предположить Эдвард.

«Бескудниково!» — догадался Карваланов. «Я там жил. В промежутках между арестами».

«Там такие очереди на автобус!» — сочувственно замотал головой лорд. Но Карваланов стал защищать очереди, сказав, что советская очередь — это и парламент, народное собрание, и одна большая семья.

«Конечно, и прикрикнут на тебя, и локтем, бывает, толкнут, но зато какое чувство единства. Западу, по-моему, этого крайне не хватает», — эпатировал не столько лорда, сколько самого себя Карваланов. Он, кто всегда настаивал на своем праве жить и действовать в одиночку, вне толпы, он, оказавшись в Англии — стране одиночек-островитян, вдруг стал тосковать о единении с массами.

«На меня, знаете, в очереди смотрели как на шпиона», — сказал лорд. «А вот в автобусе я как раз и почувствовал сплоченность. Настоящее единство тела и духа. Там так, Карваланов, от всех пахнет!» — признался он с извиняющейся улыбкой. За дверьми же автобуса, по его словам, простирался мираж. Снежная пустыня. Антарктика. И многоквартирные блоки белеют, как айсберги. Ни номера дома, ни названия улицы. Мираж.

«Я знаю эти жилые массивы», — сказал Карваланов. «Там нету улиц, там нумерация идет по корпусам, как в тюрьмах. Вам какой номер нужен был?» — осведомился он с деловитостью старожила, как будто остановился с лордом на углу своего квартала в Бескудникове. Лорд порылся в записной книжке. Услышав номер дома, корпуса и квартиры, Карваланов воскликнул: «Но это же мой адрес!» — и, опомнившись, уточнил: «Бывший».

«Чей же еще адрес я мог получить от этой самой международной амнезии», — упорно путал лорд название организации. Однако международная известность Карваланова среди организаций с экзотическими названиями совершенно не помогала у него на родине. Впрочем, проверить и этот факт было негде да и не у кого: кругом снег, мороз и воют закоченевшие собаки. Вокруг собралась целая свора бездомных псов, как будто напрашиваясь на разговор. Одного из них лорд сразу запомнил: с огромной черной подпалиной вокруг глаза, как будто синяк.

«Вокруг правого глаза?» — поинтересовался Карваланов.

«Он выглядел самым несчастным», — кивнул утвердительно лорд. «Я попытался завязать с ним отношения, протянул ему руку, руку дружбы, хотел приласкать, а он — представляете? — тут же вцепился мне в ногу. На снегу — лужа крови. Я кричал от боли и отчаяния. Сейчас много пишут об отзывчивости русской души. Я вам, Карваланов, скажу: ни одна собака в округе не отозвалась».

Оставляя кровавые следы на снегу, лорд добрался до автобусной остановки. Как он попал в поликлинику, сказать трудно: его в полуобморочном состоянии привели туда в сопровождении милиционера. Вместо того чтобы тут же заняться кровавым и зловредным собачьим укусом, лорда стали выспрашивать, как на светском рауте в лондонском салоне, о месте и годе рождения, как и почему он попал в столь отдаленный район Москвы и с какой целью стал заигрывать с местными бродячими псами. А потом вдруг объявили, что не отпустят его, пока он не пройдет курса инъекций с целью предотвращения бешенства. 40 уколов — по одному в день. У лорда обратный полет через неделю — уже закомпостирован, но доктор сказал, что лишь безумец может выпустить на волю пациента, подозреваемого в бешенстве, а он, доктор, не безумец, а ответственный советский врач, не желающий опозорить советскую медицину перед Западом.

Лорд потребовал, чтобы его немедленно связали с посольством, но в поликлинике сказали, что «посольство подождет», что «бешеный иностранец даже за границей не нужен».

«Это же старый сталинский трюк: борьба с космополитизмом, врачи-отравители, засилье иностранщины», — увлекся Карваланов ситуацией, хотя бы на время уводившей участников разговора прочь от опостылевшей фазаньей охоты. «Кругом враги внутренние и внешние, а тут еще и эпидемия бешенства. Прививки кого хочешь запугают. Этот врач из диспансера, он был явно связан с органами: эти его шуточки насчет иностранцев и бешенства. Недаром на допросе присутствовал милиционер».

«На каком допросе?» — явно не понял лорд.

«В поликлинике. Вы же сами сказали, что вас допрашивали: имена, адреса, телефоны. Мой адрес спрашивали? Кстати, отобрали ли у вас телефонную книжку?»

На этот вопрос Эдвард затруднялся дать ясный ответ. Дело в том, что после первой же инъекции Эдвард упал в обморок и очнулся уже в отеле. Все было при нем, телефонная книжка в кармане, но дикий туман в голове. Он было решил, что это — результат перипетий в «Бес… Бес… Никак не выговоришь», и на следующий день отправился, как ему было предписано, в диспансер на очередную инъекцию; после чего головокружение началось такое, что он еле на ногах держался. На обратном пути у дверей отеля его задержал швейцар. С перевязанной ногой, небритый, немытый (из-за бинтов он решил не принимать ванны) — вид у него был, с точки зрения швейцара, отнюдь не иностранный. А все документы — от паспорта до пропуска в отель для иностранцев — Эдвард забыл в тот день у себя в номере по причине обморочных головокружений. Пришлось вызывать милицию — и снова расспросы-допросы: кто, откуда и почему в Москве. С этого момента лорд понял, что за каждым его шагом следят.