Ваня не говорил. Почти не говорил. Он производил впечатление прошедшего через огонь и воду бойца. Основное общение сводилось к «да», «нет», «не знаю». Если ему было что-то нужно и он не мог сделать этого сам, то он деликатно дожидался, пока на него обратят внимание. Если ему что-то не нравилось, то этот молчун превращался в вихрь, состоящий из зубов и когтей, из внезапно и ощутимо больно бивших рук и ног. Он, так же как и я, не переносил, если к нему подходили сзади. За спиной у него не должно было быть никого, особенно тех, кому он по своим меркам не доверял.

С того самого первого дня у нас установилось понимание друг друга на уровне жеста, взгляда. Складывалось впечатление, что мы вместе росли. Не нужно было обмениваться какими-то словами, я употреблял их только для соблюдения своих привычек, а Ваньке это, кажется, просто не мешало. Уже на третий день, когда я мыл пацана, обитавшего в первой кроватке, я почувствовал, что кто-то стоит рядом. Это был Ванька, покинувший свой привычный наблюдательный пост. Он держал в руках брошенную мною пеленку и задумчиво-брезгливо ее осматривал. Потом на вытянутой руке отнес к огромному, уже почти полномутакими же грязными пеленками мешку, стоявшему у входа. С этого момента мы мыли детей вместе. Я мыл, Ванька складывал грязные вещи в мешок. Как будто, так и должно быть. Даже старшая не посмела прогнать Ваньку в кровать — а что, пускай. Главное, чтобы не заразился и врачам на обходе не попадался. И Ванька честно не заражался. После помывки и кормежки остальных детей мы вместе обедали. Потом был тихий час. Его мы с Ванькой проводили на широком подоконнике окна, выходящего на Обводный канал. Смотрели на машины. На воду. На осенние листья, скапливавшиеся перед арками моста. На рыбаков, пытавшихся поймать что-то в грязной воде. И опять на машины. Молча. После тихого часа Ванька позволял снять себя с подоконника и отвести в палату, пока я занимаюсь переносом чистых вещей из подвала. Он уходил к себе в палату, свешивал из кроватки ноги, утыкался лбом в руки, занимая свой наблюдательный пункт, и ждал. Ждал, когда в полдник можно будет вылезти и разносить кисель…

В пятницу, последний день моей практики, старшая позвала меня в ординаторскую.

— Ну, что, Вадик… — сказала она, присаживаясь у стола с направлением на практику в руках и ручкой. — Можешь передать Дмитрию, что у него «не зачет». И не делай большие глаза — я с вашим завучем училась вместе. Еще во вторник позвонила, рассказала про Ваньку и про тебя. Так что передай Дмитрию, что свои практики надо сдавать самому. А тебе — «зачет». И стипендию тебе прибавят — до повышенной. И… Ты приди в понедельник, проведай Ваньку. Он сегодня с самого утра не в себе. Чувствует, видимо. Вы даже на подоконнике не посидели, я заметила…

С Ваней мы попрощались на пороге. Как взрослые. Я вошел в палату, встал у самой двери. Ванька сидел, как обычно. Только смотрел он не на дверь — на стену. Я остановился на пороге палаты. Мы оба ничего не говорили — он по привычке, я просто не знал, что сказать.

Попрощались мы взглядами. В какой-то момент кашлянье и хныканье в палате как будто пропали. Стало тихо-тихо. Как в подвале, откуда я приносил белье. Казалось, слышно было только толчки моего сердца, бившегося где-то в горле, не давая сделать полноценного вдоха. Ванька повернул ко мне лицо, взглянул в глаза и… кивнул, как будто говоря:

— Иди. Я знаю, что нужно. Это всегда так, что те, кто нужен, с кем смог сродниться, кого понимаешь, — уходят. Уж я-то знаю… Ты иди. Я знаю, что так надо. Иди…

Я не смог ничего ответить. Мои глаза не могли сказать так много, как его, а словам тут места не было. Пришлось выйти.

В понедельник утром Ваньку забрали нашедшиеся родители-алкаши из питерского пригорода, которые его «потеряли» где-то в центре почти две недели назад. Их адреса мне, пришедшему вечером после училища, конечно, не дали. Я никогда больше его не видел.

И так и не закончил училище…

Танька сказала, что в тесто обязательно нужно бить яйца. Я возражать не стала.

Яйца стояли на кухне в картонном лотке на три десятка. Новые, свежие, белые с синими чернильными штампами на боках. Два крайних треснули и прилипли к картону.

Я взяла три с другого краю. Бабуля была занята обедом и не заметила, что я заходила.

Песок с битыми яйцами стал мешаться лучше, но тесто все же не было идеальным — не липло к рукам, как у бабули, и не пахло корицей.

— Надо еще, — сказала Танька.

И я пошла за еще.

Бабуля стояла к лотку с яйцами спиной и мешала большой ложкой борщ. Пахло чесноком и размякшими от кипятка помидорами. Вместе со мной в кухню проникла большая черная с зеленоватым отливом на голове муха.

— Занавеску закрывай, — не оборачиваясь, сказала бабуля.

— Угу, — сказала я и взяла четыре яйца.

Бабуля продолжала ворочать ложкой в борще, поднимая со дна капустные горы.

Желтки перемешивались с песком лучше, чем белки. Танька увлеченно толкла кулачками тесто, а мне велела добыть влажного песку с той стороны кучи, что была в тени яблони.

Добавили влажного. Взялись в четыре руки. Дело пошло быстрей.

— Все равно мало, — сказала Танька, вытягивая из песочного теста белковую соплю.

Я опять пошла на кухню.

Бабули не было. На плите под крышкой настаивался свежий борщ, в эмалированной миске лежали чугунная сковорода, старая шумовка с погнутой ручкой и два больших ножа с сероватыми разводами от картошки на лезвиях.

Я сложила в подол платья половину оставшихся яиц и пошла к песчаной горе.

Яйца били сначала папиной стамеской, потом друг другу о лбы. Весело смеялись. В качестве эксперимента добавили в тесто белые головы отцветших одуванчиков. Увлеклись идеей, и стало понятно, что яиц нужно еще.

В кухне кипел чайник, стуча крышкой и отплевываясь горячими брызгами на плиту. Кастрюля с борщом стояла на столе возле необъятных размеров полиэтиленового мешка с лавровой трухой. Я взяла оставшиеся в лотке яйца, кроме тех двух, что прилипли, сложила их в подол и пошла к Таньке.

— Совсем мало, — констатировала Танька, глядя на яйца. — Не хватит.

— Там еще два есть, — сказала я.

— Неси все, я пока помешаю, — решила Танька, выкладывая яйца из моего платья на сероватый песок.

Я пошла обратно на кухню.

Бабуля стояла к лотку боком, лила кипяток в таз на чугунную сковородку.

— Борщ готов, — сказала она, бросив беглый взгляд на мои растрепанные косички. — Поешь, и я тебя переплету.

— Я не хочу есть, — сказала я на всякий случай.

— Мало ли чего ты не хочешь, — спокойно ответила бабуля. — Борщ готов.

Это «борщ готов» было приговором, я знала, но все же упрямо повторила:

— Не хочу.

— Сейчас посуду помою и буду тебя кормить, — так же спокойно, будто не слыша моих возражений, уточнила бабуля.

Потом она повернулась к плите, чтобы поставить на нее опустевший чайник, и в этот момент я схватила лоток и сбежала.

Когда пытались отлепить яйца от картона, раздавили их. Пришлось выгребать желточно-белочное месиво из надломленной скорлупы руками.

— Таня!!! Кушать!!! — донеслось из соседского двора.

За забором стояла тетя Катя, высокая кудрявая женщина без талии, но с остреньким носиком и любопытным живым взором откровенной завистницы. Танькина мама.

— Пока, — сказала быстро Танька, подхватилась и побежала к калитке, отряхивая на бегу коленки от песка.

— Ты еще выйдешь? — прокричала я ей вслед.

— Ага! — крикнула Танька, перепрыгнув через строительный мусор.

Дверь в комнату квартирантов не закрывалась на замок. Мы с Танькой вошли и остановились на пороге, затаив дыхание. Было страшно, хотя в это время никто и не должен был прийти и застать нас на месте преступления.

— Смотри, какая киска, — прошептала Танька и мелкими прыжками направилась к столу.

Посреди стола на белой вязаной крючком салфетке стояла чудовищно толстая кош ка-копилка с хищным оскалом на фарфоровой морде.