От прикосновения холодной кружки его тряхнуло, как током. Оказывается, можно замерзнуть еще сильнее, даже если кажется, что уже некуда. Холод от кружки шел волнами и, наверное, совсем его доконал, потому что Веси вдруг понял, что держит кружку в руках, обняв ее ладонями, а на дне, в воде, почему-то лежит рис. Ладоням было почти не холодно — просто они и так были ненамного теплее льда. Веси прижал кружку к животу, согнулся вдвое и забылся.

Запах вареного риса. Тепло, даже сквозь одежду тепло. Веси открыл глаза и прислушался к себе; разогнулся, пытаясь понять, что его согрело.

Рис поднялся до самых краев чашки — кое-где круглые, даже на вид мягкие рисинки приклеились к одежде. Веси взял одну в рот — настоящий рис, вареный и кружка горячая. Непонятно, откуда он… Заринка!

Заринка! Смотри! Попробуй, это рис, он еще горячий, ешь скорее! Заринка! Заринка…

С тарелкой в руках он побрел по коридору к себе в комнату и не слышал разговора приятелей за спиной.

— Тьфу, совсем паяльник сдох! Опять электричество вырубили!

— Мозги у тебя вырубили. Этот дедок ваш только что на плите чего-то жарил. Помойка по твоему паяльнику плачет.

Хозяин паяльника встал, пощелкал выключателем — лампочка не горела. Недоуменно повел ладонью над конфоркой, с которой минуту назад сняли сковороду со скворчащей в масле картошкой. Хмыкнул, быстро мазнул по конфорке пальцем, потом медленно, осторожно прижал ладонь.

К холодному, как лед, черному диску.

Ветер колышет деревья заброшенного парка, гоняет по одичавшим тропинкам шорохи и стрекот сверчков, густые травяные запахи, черные тени, пушинки каких-то семян. Сквозь узловатые ветки и мельтешащую листву видно темнеющее на глазах небо, по которому как угорелые несутся легкие облака, подсвеченные с одной стороны рыжеватым отблеском заходящего солнца. С другой стороны я вижу твое лицо, подсвеченное слабым лучом лежащего на скамеечке у боковой стенки карманного фонарика.

Когда ты замолкаешь, задумываешься о чем-то своем и твоя рука замирает в моих волосах, переставая ласково их ерошить, я приподнимаю голову и бросаю на тебя испуганный взгляд. Чтобы убедиться… сама не знаю в чем. Что ты никуда не исчез.

Шорох подбирается совсем близко к беседке и замирает в лопухах, вымахавших вдоль тропинки в человеческий рост. У меня внутри тоже все замирает.

Знаешь, я очень боюсь этого старого парка. Боюсь жутких ночных теней, шевелящейся тьмы, таинственных ночных звуков, безлюдья и мерзости запустения. Я не романтик, я просто трусиха, готовая идти за тобой на край света. Вот уж не думала, что край света находится за несколько кварталов от моего дома.

Понятия не имею, как тебя угораздило обнаружить этот парк, — я столько раз ходила мимо его ограды, но никогда не обращала внимания, что там за ней, — и как удалось уговорить меня ночью перелезть через забор в страшную сказку. Помнишь, в первый раз пробирались на ощупь, рискуя переломать ноги, а потом нашли единственную уцелевшую беседку и сидели тут до рассвета в полной темноте, я тряслась от страха, а ты обнимал меня за плечи и целовал нежно в затылок. И когда вернулись домой, одежда была f в ржавчине и в пыли, и репьи в карманах, и волосы в паутине. На следующий день ты прихватил с собой плед и карманный фонарик.

Без конца напоминаю себе, что в сотне шагов за высокой оградой — я каждый раз перелезаю через нее, закрыв глаза и балансируя на грани обморока, потому что высоты тоже боюсь, но еще больше боюсь зацепиться за острую пику подолом платья и сверзиться прямо в крапиву вверх тормашками, и, если бы не твои сильные руки, встречающие внизу, я непременно так бы и сделала, — так вот сразу же за оградой начинается город, с обыкновенными улицами, дворами и домами, в которых живут люди, и, значит, бояться нечего.

Только удивляться можно, как это Богом забытое место не стало сборищем местных пьяниц и наркоманов при таком количестве полуразрушенных павильончиков и беседок да ощерившихся битым стеклом расколошмаченных фонарей.

Луч света выхватывает из темноты подпирающий крышу брус, оплетенный вьюнком с закрывшимися на ночь бледными граммофончиками, решетчатый бортик, идущую вдоль него узенькую скамеечку. Между рассохшихся досок торчат метелки сорной травы, над бортиком зловеще шевелит листьями старая могучая липа.

Краска на беседке вся облупилась, и деревяшки, большую часть года гниющие под дождем и снегом, за жаркое лето успевают превратиться в серую, рассыпающуюся труху. Ступеньки у входа предательски скрипят под ногами, дощатый пол сразу же за порогом провалился, опоры покосились, и крыша старой беседки съехала набок.

Ты решил, что выдуманные страхи отвлекают от настоящих, и рассказываешь очередную страшилку, наподобие тех, что дети травят друг другу перед сном в больницах и пионерских лагерях, отчего моя крыша тоже съезжает набок. Я примащиваюсь на скамеечке, завернувшись в плед и положив голову тебе на колени, и беспокойно дремлю, одним глазом видя какой-то сон, а другим всматриваясь в пространство, наполненное слетевшейся на свет мошкарой.

В луч света попадает вдруг что-то страшное и огромное, хаотично мечется, потом садится в неосвещенный угол беседки и ползет по стене серым пятном. Я взвизгиваю и подскакиваю на лавке. Ты рассеянно прижимаешь меня к себе и продолжаешь рассказывать как ни в чем не бывало, потому что ничего не заметил, и мало ли, что могло присниться, дурочка моя, здесь же никого нет, кроме нас. Но я тычу пальцем в ползущее существо и принимаюсь теребить тебя за рукав. Пятно замирает, когда ты берешь со скамейки фонарик и шаришь по всем углам, и оказывается всего лишь большим и жирным ночным мотыльком.

Всего лишь. Серый уродец, сложив треугольником мучнистые чешуйчатые крылья, нагло шевелит мохнатыми усиками.

Господи, только бы он не полетел, а если и полетел бы, то только не в мою сторону! Иначе я умру от страха или рехнусь окончательно. Не надо его давить, пусть он уползет из беседки и умрет сам вон в тех лопухах! Я же боюсь панически всяких бабочек, ну что ты смеешься. Я уже не говорю о ночных бабочках! Я уже не говорю о мертвых ночных бабочках!

Я рассказывала тебе, ты помнишь, как в детстве за мной гналась огромная яркая бабочка, знаешь, с такими глазками на пестрых крыльях, и я неслась от нее по шпалам заброшенной железной дороги и не могла от ужаса ни свернуть, ни остановиться. Наверное, я бы испугалась гораздо меньше, если бы следом за мной по рельсам поехал поезд. Потом выбилась из сил, споткнулась, ободрала о шпалу коленки и долго лежала ничком и плакала, боялась поднять голову и посмотреть, куда делась проклятая летучая тварь.

Мне было тогда пять лет, значит, моему страху уже почти двадцать. И черт меня дернул потащиться с тобой в какие-то дебри, где пруд пруди мерзких и страшных ночных бабочек, и сейчас они со всего парка слетятся на огонек, помяни мое слово. Пойдем отсюда домой.

За пределами этого мира, за ржавой оградой, там, где начинается привычный город, истошно завывает бродячая собака. Ты берешь меня за руку, пытаешься успокоить, и в этот момент серый треугольник расправляет крылья и отрывается от стены. Я вскакиваю, инстинктивно дергаюсь к выходу, но ты останавливаешь меня, разворачиваешь к себе, и я вижу, как тень от порхающего перед фонарем мотылька мечется по твоему улыбающемуся лицу.

Что-то продолжает отбрасывать тень при том, что сам мотылек преспокойно усаживается на деревянную опору у тебя за спиной. С перепугу у меня в глазах начинает двоиться, а потом троиться, и скоро в поле зрения ползает уже несколько мотыльков. Мало-помалу ими покрываются все опоры и стены, скамеечка и вьюнок, гнилой пол и тонущая во тьме крыша.

Тень исчезает с твоего лица, и в ту же секунду тошнотворное трепетное тельце бьется о мои ноги, а сидящие на стенах и колоннах беседки ночные бабочки вдруг как по команде поднимаются в воздух и стремглав летят в мою сторону. Они бьются об меня с размаху, как об стекло, ползают по лицу и рукам, оставляя на коже жирный след от пыльцы, запутываются в волосах, заползают под платье.