И это все было хорошо, и замечательно, но Федор уехал, и ей вдруг показалось это закономерным. Как будто за всеми своими любовями она потеряла право любить его.

Или… Может, и правда невозможно двоим стать единым целым? Ведь в конце концов какая бы ни была близость, между людьми всегда остаются два слоя кожи…

Татьяна ничуть не удивилась, увидев Лариску, явившуюся без звонка, но с литром вина, на своем пороге.

— Проходи, рада тебя видеть, — сказала она, как будто целый день ее и ждала.

Хотя, почему “как будто”? Как раз целый день Татьяна и думала о подруге, хотела, но почему-то не решалась ей позвонить: с момента их ссоры они не виделись.

— Что делаешь? — теперь Лариска сидела у Татьяны на кухне, закинув ноги на свободную табуретку, а Татьяна соображала закуску и разливала вино.

— Ай, целый день в “тетрис” проиграла.

— И как?

— Кубики победили.

— А как ты, интересно, представляешь свою победу? Они что, посыплются из монитора?

Татьяна озадачилась:

— Да, получается, в тетрис выиграть невозможно, — и задумчиво добавила: — Как в жизни: стараешься, мучаешься, а выиграть все равно невозможно. Как в “тетрис”. Кубики все равно победят. И что делать?

— Играй в “спайдера”[2].

Они молча чокнулись и выпили.

— Знаешь, что я поняла? Я хочу детей. Вся эта моя тяга к маленьким мальчикам — все лишь нормальный материнский инстинкт.

— Роди.

— Роди! Я же сама от себя родить не могу. А Андрей против. Хотя я ему уже двести раз объясняла, что ничего мне от него, никакой помощи, не нужно. Просто я хочу ребенка.

— Ну не знаю… Усынови. Хотя, это, наверное, очень сложно: нужно хорошо зарабатывать, жилплощадь иметь достаточную и опять же мужа, чтобы была полная семья.

— Да нет. Сейчас можно не усыновлять, а брать на патронатное воспитание. Это проще в плане бюрократической волокиты. И к тому же — можно и одиноким заделываться патронатными воспитателями, и безработными. Причем патронатные воспитатели получают от государства заработную плату плюс пособие на содержание ребенка. Правда, государство, как обычно, надувает. Допустим, содержание одного ребенка в детдоме обходится государству в 150 тысяч рублей в год, а патронатным воспитателям выплачивают — и причем не вовремя! — чуть ли не в половину меньше.

— Как-то странно о деньгах думать.

— Конечно… Ведь сколько у нас детей-сирот! Самое главное ведь, наверное, чтобы мама была. Помнишь, перед выборами я ездила в детский дом-интернат для умственно отсталых детей? Их директор, Шанин, должен был возглавить ТИК, ну, территориальную избирательную комиссию. Ему, видите ли, захотелось показать мне свою работу. Он думал, что мне интересно. А там все дети — дебилы, дауны. Не знаю, как там это называется. К тяжелым, таким, которые свою одежду едят, он меня не водит. Только к тем, кто в школе учится. То есть их писать буквы учат, считать до десяти. Песни петь, танцевать. Обслуживать себя — ложкой есть, самостоятельно в туалет ходить. Это для них очень важно. Идем мы по коридору: директор, я, вокруг санитары. Дети ведь очень активные, им интересно, что за новый человек пришел. Шанин мне объяснил, что многие помнят родителей, знают, что на свете бывает мама. Пару раз иностранцы брали кого-то с диагнозом получше на усыновление, остальные — видели. Здороваются, потрогать пытаются, утащить к себе в палату “в гости”. А санитары идут по бокам и пресекают эти попытки.

— И ты на все это смотрела?

— Дурацкое… любопытство, что ли. Живешь ведь и не знаешь, что такое бывает. Как же все это страшно!.. Но я не об этом. Иду я, значит, за Шаниным. И тут ему по телефону звонят, он начинает отвечать. А меня заинтересовала ванная комната. Я, с дуру, и отошла ото всех, заглянуть решила. А на меня все эти дети как кинутся. Как зверьки какие-то. Я им что-то говорю и не знаю, понимают они меня или нет. Но это еще ничего. Тут на меня вдруг как кинется какая-то девочка. Она из палаты выскочила и прямой наводкой на меня. Запрыгнула, обняв руками за шею, а ногами за талию, и повисла. Ну как девочка?.. Лет двенадцать, мне по плечо. Килограмм сорок на меня налетело — я еле на ногах удержалась от толчка. А она вцепилась в меня мертвой хваткой. А лицо такое… Дебильное-дебильное. Безо всякого выражения. Точнее, нет, можно сказать, с выражением абсолютного счастья; лицо человека, который всю жизнь мечтал о чем-то и, наконец, получил это. Замечала, у счастливых людей часто дебильные лица?

— И что ты с ней делала?

— Я попыталась ее отцепить… Если честно, то я испугалась и растерялась. Совершенно не знала, как себя вести. Ну и стала санитаров звать. Они подбежали и стали отрывать ее от меня. Все это пару минут заняло, просто рассказывать долго. Так вот, вцепилась она насмерть, они ее отрывают — она орет. Оторвали, утащили в палату. Мы с Шаниным уже на лестницу вышли, на другой этаж, а все слышно было, как она кричит…

— А чего она в тебя вцепилась-то?

— Как — чего? А вдруг — мама? Она же не помнит свою маму. Может, боится не узнать. Лучше уж во всех подряд на всякий случай вцепляться.

Лариска задумчиво пожала плечами:

— Да, им проще: для них весь смысл жизни — найти маму…

— А для нас какой смысл жизни? Для тебя? Для меня? Что обычно люди называют смыслом? “Смысл моей жизни”, — непременно скажет кто-нибудь, — “Достичь положения в обществе, заработать себе на хороший дом, машину, завести семью, родить детей…” Ну и так далее. А ведь, по сути, это не смысл, а цель. Смысл — это что-то другое…

— Мне кажется, что смысл в том, чтобы… Как бы это сказать, ну с каждым днем мы приобретаем какой-то жизненный опыт, чему-то учимся, и в голове понемножку складывается как бы паззл. Чем больше деталек встают на свои места, тем легче жить. Потому что больше понимаешь, проще реагируешь на все.

— Профессионалом становишься? Профессионал всегда чувствует себя увереннее и защищеннее. Только это тоже получается цель, а не смысл.

— Наверное.

Они снова разлили вино. Лариска закурила.

— Ой, мне тут опять снился сон про обувь, — вспомнила Татьяна. — Я где-то на юге, я купаюсь, выхожу из моря, одеваюсь, а мои любимые туфельки украли, и мне так плохо! Я иду босиком, мне неудобно, я вижу кучу чьих-то чужих шлепанцев — видимо, их владелицы купаются — я быстро подбегаю, быстро выхватываю из кучи первые более-менее подходящие мне по размеру тапочки и убегаю. Но они — чужие, мне в них неловко…

— Что ты хочешь этим сказать: Михайлов — твои любимые туфельки?

— Не знаю… Любила ли я его вообще? Люблю ли я Андрея?.. — и, помешкав, тихо добавила: — Или просто пытаюсь — раз уж оторвали от одного — вцепиться в первого попавшегося мужчину…

— С дебильным лицом…

Они разошлись, сидели, каждая у себя дома, но думали об одном и том же. Не зная, что в этом мире каждый кого-нибудь любит и каждый кем-то любим. В поезде едет Федор, чувствуя всякой клеточкой своего тела мучительное и неизбывное сиротство свое, но на каждой новой станции его встречает любовь Лариски, и бабки продают ему пиво по дешевке, а проводницы улыбаются ласковыми материнскими улыбками.

Сидит дома Татьяна, в одиночестве допивая вино — не оставлять же. Смотрит на выложенный на стол телефон. Но Андрей не звонит, и в квартире по-прежнему тихо. А где-то в другом конце города дома сидит другой человек и также смотрит на телефон. Он узнал недавно Татьянин номер и ежечасно мучается теперь желанием набрать его.

Лариска стоит столбом посередине своей квартиры. Всего лишь неделю жила она у Федора, а теперь смотрит на свой дом и удивляется, где это она? И до того ей грустно, пусто и тоскливо на душе… Как будто была она какую-то секунду назад наполнена любовью до краев, раздута, как воздушный шарик, а теперь — один неожиданный укол, и воздух вышел, и больше уже никогда не полететь. А у ее подъезда с охапкой цветов стоит мальчик-стриптизер, которому она играла на скрипке. Он смотрит на свет в ее окнах, видит, что она дома, но мучительно краснеет и стесняется зайти…