— Хороним, только жетон снимаем, — нехотя откликнулся Андрей и закурил: он чувствовал себя, как будто должен был ей это утро, эти разговоры… — В Германии тоже ведь есть общества, которые ищут погибших во Второй мировой. Вот мы им и сообщаем, что найдены останки бойца, сообщаем персональные данные. Если живы его родственники, то они или приезжают, и мы показываем место захоронения, или сообщаем, что он захоронен там-то, фотографируем могилу и отсылаем снимок. В любом случае, немцы за это хорошо платят.

— Платят?

— Мы же не обязаны отдавать, так сказать, последние почести врагам. Мы их на свою землю не звали. И даже если родственники не находятся, так можно сам жетон продать. На них есть спрос. Не шибко выгодно, конечно, но с паршивой овцы — хоть шерсти клок.

— Подожди, подожди… Ведь этот жетон — это последнее, что осталось от человека, это память о нем. Неужели и на этом нужно делать деньги?

— Но это же фашисты, это наши враги!

— Но они за это уже расплатились своей смертью! Да и не все ведь они одинаковые! Не все же зверствовали, издевались. Они же военные, они обязаны были выполнять приказы. А в конце войны и вовсе призывали глупых семнадцатилетних мальчишек — что они понимали?

— В конце война шла не на нашей территории!

— Я не об этом… Все равно так нельзя, понимаешь? Кто бы ни был тот, чьи останки вы нашли, но ведь все равно его нужно захоронить, как положено, ведь война давно кончена, а вы все, как будто воюете с ними, уже мертвыми. Когда-то ведь это должно закончиться!

— Я же тебе уже говорил, Вторая мировая закончилась — началась третья. Война не закончится никогда. В Интернете…

— Я все просмотрела, что ты говорил. Да, в чем-то ты прав, в чем-то вы все правы, но нельзя ведь всю жизнь только и жить готовностью к какому-то бою! Ведь чего боишься, то и случится! Ведь если всю жизнь готовился к войне, то в конце концов ее придется начать, иначе вся жизнь была прожита зря. Если в первом акте на сцене повесить ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит!

— Но ружье для того и нужно, чтобы стрелять.

— Стрелять не нужно! Неужели ты можешь убить?

— Какая разница, могу я убить — не могу?! Война идет, ружья стреляют. И “шмели”, и “мухи”, и ППШ, и… системы “Град”… И без меня стреляют, и…

— Без тебя стреляют на одного человека меньше! Без твоего Петра — на двоих меньше, и так далее…

— Да не могу я ничего изменить!

— Ты не хочешь ничего изменить! Потому что тебе это нравится. А ведь ты — можешь, именно ты. Ты можешь остановить войну — просто поверь в это. В мире и так слишком много зла, слишком много страдания и смерти. Ты что, и правда готов поехать на войну, чтобы убивать, чтобы тебя убивали?

— Я не боюсь умереть. Живу я — не живу — какая разница? Зачем цепляться за жизнь, что в ней такого клевого? Все одно и то же, везде, у всех… Как отец… а-ай!.. В армию я не пойду, потому что не хочу за этих умирать… А контрактником — запросто. Хоть завтра. Стрелять я, по крайней мере, умею.

— Знаешь, что случится, как только ты попадешь на настоящую войну?

— ???

— Тебе захочется жить. Выжить. Ни за что не умереть.

— Может, я для этого и хочу попасть на войну…

“Привет, Татьяна!

Я Дима, теперь живу в Израиле, но сам русский J. Мне 35 лет, рост 169 см, глаза карие. Говорю на русском, иврите, английском, арабском и немецком. У меня есть собака и кошка. Есть хорошая работа, я программист. Машина. Что еще? Я не знаю, что написать, чтобы вам понравиться. Но вы мне понравились сразу. Хочется, чтобы и я вам понравился. Фотографию вышлю позднее — если вы мне ответите. Очень жду вашего ответа.

С уважением,

Дима.”

“Художник должен все время находиться где-то возле мамкиных юбок”, — сказал Шагал — еще учась в училище, Федор читал его дневники. Что-то такое сказал Шагал — точно Федор не помнил, но эта фраза запала в душу. Возле мамкиных юбок…

Федора любили женщины старше его. Во всякий его жизненный кризис одна из них — с юбками, собственным бизнесом и деньгами — неизменно подбирала его на каком-нибудь вокзале, отлавливала с этюдником где-нибудь в богом забытой дыре или спасала от бесславия на неудавшемся открытии выставки. И его жизнь делала новый виток и точно вписывалась в очередную уютную квартиру с евроремонтом, с вечерним выездом в ресторан и новыми перспективами в продвижении его картин.

Федор любил женщин старше себя. Любил их теплые квартиры, чисто вымытую посуду и вкусный запах дорогих сигарет и успеха. Успешные женщины умеют следить за собой — никто и никогда не мог заподозрить их настоящий возраст. А Федор легко прощал им их годы. За то, что они многое прощали Федору. За то, что любили, ценили и восхищались им. За то, что они мало требовали от него.

Что мать может ждать от ребенка, чего желать? Чтобы был жив-здоров — вот, пожалуй, по большому счету и все. Большего от него и не требуется — он для нее все равно самый лучший, самый умный и самый красивый. Как ребенок, Федор требовал от женщин безраздельного внимания, ласки и терпения. И получал с лихвой: в определенном возрасте женщины много готовы отдать и многое простить, лишь бы удержать молодого и красивого мужчину рядом с собой.

А Лариска, как ему казалось, хотела другого. Она требовала с него — не словами — хуже! — всей жизнью, примером своим — быть не ребенком, а мужчиной. Прыгнуть выше головы — стать самим собой, собой настоящим и стоящим ее любви. В его судьбе она была неким камертоном, по которому он сверял звучание своей жизни. Приходил к ней — и оказывалось, что он насквозь фальшивый, суетливый и мелочный, и снова начиналась эта мучительная настройка.

Каждый раз, пригретый в очередной уютной квартирке или снова увлекшийся красивыми коленками и неправильными чертами лица, он вдруг пронзительно остро понимал, что ему срочно надо бежать. В голове тут же срабатывал автопилот, и думать уже ни о чем не было нужно. Лариска была некой константой его жизни. Точкой отсчета, опоры, конечным пунктом назначения всех его путешествий. Каждому из нас, наверное, нужно знать, что где-то на белом свете есть кто-то, кто ждет нас. Кто примет нас в любой момент, примет целиком и сразу, накормит, напоит, в баньке попарит; поможет и утешит.

Каждая ночь с ней была, как путь домой. Туда, откуда он когда-то выпорхнул, не задумываясь, а теперь и хотел бы вернуться, да забыл адрес, потерял ключ. С ней он чувствовал себя как моллюск, добровольно выбравшийся из своей ракушки: впервые выпрямившийся во весь рост, но такой беззащитный и уязвимый, как новорожденный. И это ощущение наполняло его страхом, который и был, как полет в неизвестность. Но и с ней же он чувствовал, что находится под защитой сил гораздо более могущественных и надежных, чем тонкие скорлупки ракушки. И эти два ощущения были как весы — то перевешивало одно, то другое, одно — другое…

Глядя ночью в ее глаза, притираясь к ней кожей, он чувствовал близость с ней, как бесконечный щемяще-сладкий полет. И с каждым днем его “Я”, его личности оставалось все меньше — он становился легче, прозрачнее, невесомее. И это слишком, слишком напоминало ему смерть.

Каждый раз самым позорным образом он сбегал от нее.

Они стояли на вокзале, и со всех сторон диспетчер объявляла прибытие и отправление поездов во всех направлениях. Голосу предшествовало “пам-пам-пам” — перезвон, который, видимо, должен был привлекать внимание пассажиров к сообщениям. Таким голосом, наверное, говорит с людьми судьба, не всегда, к сожалению, привлекая их внимание перезвоном.

Лариска была женщиной умной. Точнее мудрой, ибо мудрость — категория, скорее, нравственная, нежели интеллектуальная. Мы скорее назовем мудрым того, кто научился не осуждать и не обижаться, не раздражаться по пустякам и принимать все — и людей, и события такими, какие они есть, чем того, кто имеет самый высокий коэффициент IO и держит за настольную книжку “Критику чистого разума” Канта. Так вот, Лариска была женщиной мудрой, а потому конечно же знала и понимала, что от нее ожидает Федор, что он ищет в ней и за чем бы пошел добровольно и с радостью хоть на край земли. И, наверное, у нее хватило бы опыта и терпения сыграть эту роль. Но то-то и оно, что это была бы всего лишь роль. Роль, а не выражение ее сути. А Лариске, как всякому человеку, хотелось быть самой собой. А будучи сама собой, она осознанно и неосознанно искала себе мужчину, не о котором будет заботиться она, а который будет заботиться о ней. Это была какая-то глубоко заложенная в ней программа, взломать коды которой, чтобы изменить условия задачи, она не могла.