Это было не первое их расставание. Можно было бы сказать, что расставаться — уже вошло у них в привычку, если, конечно, к этому вообще можно привыкнуть. Лариска знала, что Федор уедет.
По законам развития любой системы количественные изменения в конце концов переходят в качественное — однажды Лариска обнаружила себя живущей в мире, начисто свободном от таких понятий, как “долг”, “должна”. Центр тяжести — конечно, не сам собой, а ценой неимоверных, подчас немыслимых, чудовищных усилий, ежедневной работы над собой — сместился в сторону совершенно других понятий, ключевым словом которых была любовь.
Бывало, вечером на улице завывал ветер или шел дождь, и она усаживалась в кресло с книжкой, в кои веки выкроив свободный вечерок для себя. И тут же кто-то близкий — подруга, друг, возлюбленный или родители — начинал вдруг истошно названивать и требовать внимания. И никогда она не думала в терминах “чувства долга”, а решала лишь для себя: любит ли она позвонившего — запутавшегося в своих бедах, что рискнувшего дернуть за веревочку, связывающую его с кем-то другим, и ждать теперь: оборвется или выдержит — настолько, что готова пожертвовать ради него уютным вечером и идти куда-то сквозь дождь и ветер. И, как правило, она шла.
Задайте любому вопрос: что бы он предпочел — чтобы любимый человек был рядом с ним из-за ощущения долга или влекомый единственно чувством любви? Скорее всего этот ваш любой, пораскинув мозгами, все-таки робко, неуверенно, но склонится ко второму варианту. Ни одни счастливые человеческие отношения — ни дружеские, ни семейные — не были построены на долге. Потому что долг всегда подразумевает приоритет разума, воспитания, вколоченного через пятую точку в детстве, или четкой теории, склепанной и спаянной собственноручно в юности. Ты мне — я тебе, я беру на себя повышенные обязательства быть с тобой, когда ты попросишь о помощи, но и ты будь добр прийти ко мне по первому зову, когда ты мне понадобишься. Ты приходил ко мне три раза, я к тебе — четыре. Значит, один раз уже авансом. Ты заставил меня — надавив на чувство долга — прийти пятый раз, а сам отказался выполнить обязательства — значит, ты меня предал, и нет тебе прощения — ведь кто мне теперь вернет мой аванс?
Лариска же жила в мире, в котором предательства не существовало. Услышав его от Татьяны, она очень удивилась и попросила растолковать его смысл, отчего та не нашлась и процитировала Андрея, сказавшего примерно следующее: “Предательство — это когда боец переходит на сторону противника, сдавая при этом все секреты”. Татьяна как-то прокомментировала эти слова, а Лариска просто задумалась. Ведь таким образом выходило, что в мирное время никакое предательство невозможно, а все недоразумения проистекают единственно от того, что человек, закрепляя за собой право свободы действий, почему-то отказывает в этом всем остальным. Возлюбленный ушел к подруге? Но ведь это его право, решать, с кем ему быть. А кого любить — так это и вовсе божий промысел, пенять на коий есть грех и бессмыслица. Подруга приняла твоего любимого — ну так сердцу не прикажешь, а ее слезные мольбы о прощении есть самое истинное и настоящее раскаяние, что пришлось причинить тебе боль. И ведь скорее всего оба они не хотят вычеркивать тебя из своей жизни, ведь из-за того, что карты перетасовались, менее родной и близкой ты для них не стала.
Или бывает, что лучший друг подсидел на работе, увел из-под самого твоего носа денежную вакансию — стал теперь начальником, а при встречах воротит нос и в курилке разговаривает “на Вы”. Но ведь и в этом случае он имел полное на это
право — выбирая между должностью и хорошими отношениями с тобой, предпочесть должность. И этот выбор останется целиком на его совести, а не на твоей, и беспокоиться тебе не о чем. В таких случаях Лариска обычно прислушивалась к своему сердцу, и все та же любовь обычно перевешивала. “Самый сильный человек может поддаться слабости, искушению, но один маленький проступок не может зачеркнуть все то хорошее, что было между нами, — думала она. — И мне в данной ситуации гораздо легче, ведь я имею полное право чувствовать себя правой, а ему, бедолаге, каждый день, встречая меня, приходится бороться с чувством вины”. И она подходила, и утешала, и помогала, и все заканчивалось тем, что лучший друг достигал небывалых высот на своей должности, его переманивали конкуренты, и он забирал с собой Лариску, и они снова работали рядом и снова были коллеги.
Более того, частенько она звонила своим пациентам — все тем же девочкам, напившимся уксуса, загнанным жизнью нестарым еще мужчинам с язвой, одиноким бабулькам, вызывающим “скорую” от того, что не с кем поговорить, — просто чтобы спросить, как дела, или посоветовать какую-нибудь новую методику, изученную на очередной учебе медперсонала. И всех она помнила, и держала в голове их проблемы. Конечно, это не входило в ее профессиональные обязанности: на это должны были быть у больных родные, друзья, участковые терапевты, наконец. Более того, сама Лариска вряд ли внятно смогла бы объяснить, зачем она это делает. Возможно, прибегая к древней панацее: если тебе плохо — найди кого-нибудь, кому еще хуже, и начни ему помогать.
— Отъезжающие, займите свои места, — скомандовала проводница.
— Не пей с незнакомыми. Вообще лучше не пей, хорошо?
— Береги себя.
И они не обнялись, не целовались взахлеб у всех на виду, как делают это хорошие друзья или восторженные любовники. Но из-за серых низких туч неожиданно показалось низкое солнце, отразилось бликами в окнах вагонов.
Лариска стояла, замерев, на перроне, пока поезд совсем не скрылся из виду.
В детстве мама воспитывала ее странным образом. Она заставляла маленькую Ларису собирать игрушки в узелок, брала за руку и вела в детдом. Не отдавала, конечно, просто пугала. Считала, наверное, что научит этим дочку ценить все, что та имеет, уважать родителей. Но эти метры от родного дома были и навсегда останутся для Лариски самым страшным переживанием. Мир — ее детский, наивный, радужный мир с любящей мамой, прекрасный и незыблемый — рушился в одночасье, как карточный домик. И такой ужас сковывал ее сердце, такие страх и боль, что она падала на колени, плакала и умоляла маму оставить ее у себя, обещая ей все на свете. Та, конечно, попугав, приводила ее домой. И все, казалось бы, становилось как прежде… Но не было уже самого главного: веры в незыблемость любви. В ее всетерпимость, всепрощение. Веры в саму любовь.
Лариска стояла на перроне. Взрослая, мудрая, сильная — и снова была той маленькой девочкой, которую взяли за руку и сдали в детский дом.
Всю неделю, проведенную с Федором, Лариске звонили кавалеры. Она не отвечала, но каждый звонок отзывался болью — все эти отношения, которыми она так дорожила и даже гордилась, рядом с Федором казались ей чем-то мелким и не стоящим внимания.
До него всех своих мужчин она воспринимала как подарки судьбы, думая все о тех же шести миллиардах, населяющих землю, о той бесконечной веренице обычных и неинтересных людей, ежедневно равнодушно проходящих мимо нее. Каждая такая встреча — когда в первые же три секунды сердце радостным стакатто обозначало момент узнавания своего человека — была обещанием чуда, чуда познавания другой, отличной от твоей, души. И вот ей уже хотелось знать все об этом новом человеке: о чем он мечтает, как пахнет, предпочитает рвать пакет с чем-нибудь сладким к чаю или аккуратно развязывать.
Вместе с этим сердечным стакатто неизменно срабатывал в ней пусковой механизм какой-то всеобщей внеземной любви, когда хотелось сделать все не только для вот этого конкретного мужчины, но и для какого-нибудь случайно встреченного его друга, для бывшего одноклассника с таким же именем, для совершенно незнакомой тетки, приехавшей в город из деревни и просто подвернувшейся ей под руку.
Два года с каждым новым кавалером Лариска летала, порхала, ходила по
воде — все чудеса свершались с ней, вокруг нее, помимо нее; она маялась и не спала ночами, и шарахалась из стороны в сторону — от счастья любить до отчаяния быть нелюбимой — вела себя как любая влюбленная женщина. А если очередной встреченный не откликался на ее чувства, то это и не имело значения: где-то в глубине души она знала, что если какая-то встреча, наобещав чего-то, не выливается в отношения, если что-то проходит мимо, то, скорее всего, пусть и проходит, ибо ведь не знаешь никогда, во что это “чего-то” может вылиться. Иными словами, все, что ни происходит, все к лучшему. Не придется потом жалеть о впустую потраченных силах и времени.
