Тут же на него сзади с нечеловеческим рыком накинулась тяжелая туша, намертво захватив за шею. Еще минут пять они молча и ожесточенно боролись, пока Андрею снова удалось вырваться. Он кинулся обратно к рюкзаку, выхватил мобильник, судорожно долистал телефонную книгу до слова “взрыв” и нажал на кнопку — чтобы уж наверняка.

Андрей лежал на спине оглохший и ослепший.

Понемногу он стал приходить в себя. Возвратились чувства.

Над ним во всей своей красоте раскинулось ночное небо, и мириады маленьких острых точек сияли ровно и ясно. И где-то там, высоко, была та единственная, не похожая на другие, его, Андрея, вечного воина вечной войны, звезда… Вечной войны, на мгновенье, но остановленной им…

Он вспомнил о Коляне, подскочил, огляделся, подбежал к оврагу.

Тот сидел, обхватив голову руками, и качался из стороны в сторону. Испугавшись, что Коляна ранило, Андрей подбежал к нему, схватил за руки. Колян вырвался:

— Ну как она, блин, могла… Я же люблю ее, суку, люблю… — и голос его сорвался.

И сидел он, такой жалкий и грязный, что Андрею показалось, как будто это он — старше Коляна, старше, сильнее, мудрее.

— Уходи, убирайся! — закричал тот, закрывая лицо руками и бессильно размазывая по лицу слезы пополам с кровью.

В первом попавшемся магазине Андрей купил водки и выпил ее почти всю разом прямо из горла. И не было ему в этом мире места, приюта, некуда ему было идти…

Татьяну разбудил резкий кричащий звонок в дверь.

Андрей ввалился в квартиру грязный, окровавленный, не глядя на нее, скинул куртку и обувь, подхватил ее, ничего еще не сообразившую спросонья, и плашмя, спиной бросил на кровать, продолжая стягивать с себя остальное.

Лицо его над ее лицом было чужим и страшным, и она пыталась сопротивляться, но он тут же ловко заломил ее руку…

Он отпустил ее, отвалился в сторону, на спину, и тут же захрапел, уже один, без нее. Татьяна глядела в потолок. Тело опустошенно ныло, и такая слабость, такое отчаяние накатило на нее, безвыходность и безрезультатность всего на этом свете, что даже плакать не хотелось, и она взвыла, закричала беззвучно, корчась на новом цветастом белье…

Проснулась от грохота на кухне. Вскочила, выбежала из комнаты. Он тихо сползал по стеночке, голый, синюшно-бледный, и едва она успела подскочить, поймать его в руки, как его начало рвать. Его трясло, и когда она испуганно совала ему в руки, в губы стакан с водой, зубы беспомощно клацали по стеклу, и вода лилась на грудь.

— Уйди, уйди, — сквозь блевотину и слезы шептал он, глядя на нее безумными глазами и не видя, — это ты во всем виновата, отстань от меня, я сам…

Его выворачивало. Временами он почти терял сознание. Она вспомнила все, что знала об алкогольных отравлениях, и совала ему то активированный уголь, то аспирин, то насильно вливала воду, чтобы было, чем блевать.

А он все отмахивался от нее, защищался. И вдруг вскочил, отшатнулся:

— Отстань от меня! Убирайся ко всем чертям! Что ты ко мне лезешь! Ты мне противна — старая глупая дура! Я не люблю тебя, понимаешь? Где твоя гордость, твое достоинство?!

Слова били наотмашь. Так, что казалось, под кожей лопались сосуды и кости крошились, как мел. Она закрыла лицо руками, как будто этим можно было защититься.

Его снова стало рвать — выворачивало всего, выкручивало, и он едва не рыдал от бессилия и унижения.

И вдруг она увидела его, как в первый раз. Всего-всего, во всем своем мужском естестве. И вместе с этим — маленького, беззащитного, беспомощно скулящего от боли. И что-то произошло, чего она и не поняла, но ей показалось, сумей она взять его боль себе, высосать змеиный яд из укуса — сделала бы это не задумываясь, радуясь и плача.

“Отчего лягаются и кусаются лошади — эти большие травоядные животные с большими добрыми глазами? Человек для них не жертва, не пища — они не нападают. Они бьют с испугу. Когда им больно или когда им кажется, что их могут обидеть. Так и люди — они бьют, когда им кажется, что на них нападают.

Хочешь ударить меня — ударяй. Снимай со стены свою фузею: если она должна выстрелить — стреляй в меня. Я нарисую слева на груди мишень, чтобы тебе было проще попасть. Бей, чего же ты медлишь?!”

Она снова опустилась к нему, обтерла его полотенцем, притянула к себе его голову.

— Я не могу, не могу больше, — шептал он, впервые не боясь показаться смешным и жалким. — Не могу учиться, не могу подрабатывать у этого тупого Коляна, не могу бесцельно пить каждый день… Я устал. Я хочу заниматься любимым делом. Хочу ездить в лес. Я так больше не могу. Я не виноват, что у меня отец-алкоголик, что мать убивается на трех работах. Что наше гребаное государство сделало всех нищими. Я всех ненавижу. Я себя ненавижу. Зачем все это, для чего? Мне двадцать один год — мне кажется, что я уже старый, я ничего не хочу. Я боюсь тебя. Я боюсь привыкнуть к кому-то. Я уже прошел это. Я один раз уже потерял себя. Я был никем. Я неделями в лес не ездил — потому что она хотела, чтобы я был рядом. Я… я чуть университет не бросил ради нее. А ведь он это… мое будущее… Я думал, я сильный, я могу быть один, а я не могу…

Потом она, дотащила до кровати, уложила — он отвернулся к стенке, его трясло — сама сидела рядом на полу и смотрела на него. Наконец, он успокоился, заснул в той же позе, как она его уложила. Захрапел. Она сидела и слушала, как он храпит.

“Господи, послушай, как он храпит! Послушай эти смешные и трогательные звуки — самые замечательные звуки на свете. Послушай, как он храпит — создание твое, дитя твое. Вот же он перед тобой — милый, беззащитный мальчик — такой родной и любимый…”

Она залезла рядом в кровать. Свернулась калачиком, голая, подтянув коленки к своим большим грудям, лежащим одна на другой.

“Господи, все мы дети твои. Милые, беззащитные дети твои. Нам кажется, что мы что-то можем, но мы не можем ничего. Мы можем только любить. Только любить”.

И тогда она заплакала.

Он нашарил ее руками, притянул к себе, прижался к теплому телу, дрожа, уткнулся носом ей в титьку, всхлипывая и уже не стесняясь. Сейчас в этом огромном мире, во всем этом огромном мире ему нужна была только она, и она была рядом.

Она тихонько погладила его по голове. И поняла, что плачет от счастья.

“Tatyana!

My name is Lucy, I’m female, but may be you want to be in contact with me? I live in a small town in Sweden. Have you ever been in Sweden? You are welcome! I like animals and cooking. Waiting for you.

Lucy”.

“Татьяна!

Меня зовут Люси, я женщина, но может быть, ты захочешь пообщаться со мной? Я живу в небольшом городе в Швеции. Ты была в Швеции? Приезжай! Я люблю животных и готовить. Жду тебя.

Люси”

Однажды это случится.

Ты проснешься с кем-то, от кого не захочешь уйти. В чьих объятиях ты вдруг почувствуешь, что ты — дома. Ты покоишься в утробе мира; ты бесконечно, безраздельно и безрассудно счастлив. Ты вдруг поверишь, что наконец-то можешь быть самим собой, целым собой — смешным, глупым и слабым — таким, какой ты есть; и ты достоин этого счастья.

Друзья будут посмеиваться, говорить, мол, такой старый и такой наивный. И ты будешь смеяться в ответ, будешь что-то говорить…

А потом придет кто-то и скажет: как ты здорово устроился. Как ты здорово устроился, как ты ловко приспособил его, счастье, для своего удовольствия. И на правах друга потребует поделиться и уведет его. А ты столько лет доказывал всем вокруг, что ты — старый, прожженный циник, что испугаешься признаться в своем счастье. Не посмеешь объяснить, что все совсем и, может быть, впервые — не так.

А тот, с кем ты готов был разделить все на этом свете, уйдет. Потому что ты тоже долго внушал ему, какой ты свободный и независимый. Потому что ты ему тоже испугался сказать то единственное, для чего, собственно, человеку и дан язык.

…А мир останется таким же прекрасным и равнодушным. И вокруг будут также ходить люди и расти деревья.