— Все равно — шесть, — упорствовал Годун. — И тайну сохранили.
— Ладно. — Голос Ключевского звучал устало. Он уселся на земле рядом с Годуном. — Ответь мне, как все восемь окажутся во время проверки в одном месте, почти что рядом?
— Ну, это плевое дело, — уверенно заявил Годун. — Сколько раз я стоял на чужом месте — не успел к своему добежать. Да и поменяться можно... Что с тобой, Чарли, я тебя не узнаю.
— А я тебя, Петр. Ты не понимаешь, какую ответственность взвалим мы себе на плечи, решив осуществить этот нелепый план.
— Без риску нельзя, — возразил Годун. — В лес ходить...
— Да не об этом я, — досадливо перебил его Юрий. — Пойми, в случае неудачи с захватом танка пострадали бы три, ну, самое большее, пять человек: я, ты, Иван Степанович, Роман и Петух этот. Кладовщицу мы бы спасли — никто бы не назвал ее при допросах. Ну, допустим крайность — ее бы тоже заподозрили и казнили. Шесть человек, шесть жертв неудачной попытки. И все!
— Шухер... — торопливо шепнул Годун, предупреждая блатным словечком об опасности.
Послышались шаги, кто-то медленно прошел мимо.
— Отбой. Говори, выкладывай свои доказательства.
— Повторяю, могло быть шесть жертв. Что же, мы знали, на что шли. А теперь подумай, что произойдет, если наш маскарад обнаружат при подходе к воротам или даже когда мы свалим часовых и овладеем их оружием. Завяжется перестрелка, изо всех бараков высыпят пленные, и тут-то начнется побоище. Пять вышек, пять пулеметов... Находящиеся в караульном помещении немцы тоже откроют огонь... Нет, всему есть предел. Я не какой-то ослепленный идеей побега маньяк, чтобы повести за собой на верную гибель сотни людей.
— Что такое — маньяк? — угрюмо спросил Годун.
— Полусумасшедший, чокнутый, или дуролом, как ты говоришь, — выбирай, что тебе больше нравится.
Петр обиженно поджал губы — Чарли грамотей, умник, даст словами по морде, оскорбит, высмеет, а сам вроде в стороне, ни при чем. Вот и сейчас... Вроде обозвал дуроломом, но не прямо, а как-то в обход, намекнул только... Нет, не дуролом он, Петр Годун, а просто смелый человек. И Годун сказал не без мстительного злорадства:
— Понятно... Ты просто сдрейфил. Боишься, что не сумеешь сыграть эсэсовского офицера. Кишка тонка. Так бы сразу и сказал.
Юрий не сдержался, улыбнулся — Петр использует наивные приемы, бьет на самолюбие.
— Нет, не боюсь, — сказал он. — Людей жалко. Сотни погибнут по моей вине, бесполезно. Одна эта мысль давит, сковывает.
— Людей, видишь ты, ему жалко... — презрительно скривил губы Годун. Возникшее у него враждебное чувство к Ключевскому усилилось. — Неженка какая! Тебе людей жалко, а то, что половина пленных, а может быть все до одного, так или иначе загнутся в этом лагере, так тебе не жалко? Уж если погибать, то с музыкой... Роман вон как...
Да, об этом Юрий думал, и не раз: если умирать, так красиво, с поднятой головой, а не на коленях, не под ногами у этих мерзавцев. И все же разыгрывать «оперетку», за которую надо платить многими жизнями, он не решался.
Когда впервые в голове Юрия возник план — «вариант с переодеванием», как он его, не без скрытой иронии, именовал, — он увлекся, все в этом варианте казалось легким, удивительно слаженным, и мысль о моральной ответственности не тяготила его. Сейчас все было по-другому. Повести людей на бойню... Что он, новоявленный поп Гапон какой-то, что ли? Однако Петр правильно говорит — большинство пленных обречено на тяжелую, мучительную смерть. Что лучше: погибнуть от пули часового во время безнадежной, отчаянной, безрассудной попытки вырваться из лагеря или умереть от истощения, побоев, непосильного труда? Конечно, каждый мужественный человек должен выбрать первое, тем более, что имеется, все-таки, пусть крохотный, пусть совсем ничтожный, шанс на успех.
— Смотри, Чарли, мы тебя упрашивать не будем, — угрожающе произнес Петр. — На тебе свет клином не сошелся. Найдем другого, хоть чуть похожего на эту суку эсэсовскую, и обойдемся без твоей помощи. Какой с тебя спрос — Чарли он Чарли и есть...
— Ты говоришь — мы... — не обращая внимания на явную враждебность и оскорбительный тон товарища, спросил Юрий, настораживаясь. — У тебя есть на примете верные люди или ты именуешь себя во множественном числе, как когда-то царь-батюшка: «Мы, божьей милостью...»?
— Есть, нет... Тебе не все равно? — У Годуна был вид человека отчужденного, вынужденного вести скучнейший разговор.
— Не все равно. Это меняет кое-что. Ты должен мне сказать. Не доверяешь?
Годун поковырял пальцем сухую землю. Обвел взглядом вокруг.
— Есть двое. Надежные.
— Ты им о танке говорил? Они знали?
— Нет, что ты! Они и сейчас не знают, что я к этому делу касательство имел. Вроде как презирают. За то, что я в ремонтники пошел.
— Это хорошо, — сдержанно одобрил Юрий и умолк, о чем-то задумавшись.
— Кроме того, Роман указал мне на одного человека из второго барака, — после короткого молчания продолжил Годун. — Сказал, если будете затевать что-то большое, обязательно скажите ему, он вам поможет. Скажете только — «Малый привет от Романа Южного», на что он должен ответить: «Я такого не знаю, я родом с Севера».
Это сообщение было совершенно неожиданным для Ключевского и, видимо, произвело на него сильнейшее впечатление.
— Когда это Полудневый сказал?
— За день до побега.
— Это был не побег, это был бой, — сердито бросил Юрий. Он чувствовал, как возбуждение сменяет в нем недавнюю апатию.
— Не цепляйся к слову, грамотей, — сердито поморщился Годун, — Значит, как получается у нас? Ты, выходит, по слабости нервной системы отходишь в сторонку, становишься вроде американского наблюдателя, а мы твой отчаянный план самостоятельно выполняем. Ну что ж! Как говорят — спасибо этому дому, пойдем к другому.
— Не надо, Петр, так... — Юрий грустно посмотрел куда-то в сторону. — Давай лучше помолчим, подумаем.
Ключевский снова улегся на землю, уткнувшись лицом в положенную на руку пилотку. Но не прошло и полминуты, как он рывком поднялся, сел рядом с Годуном и впился в него горящим взглядом.
— Скажи, Петр, правду: ты действительно веришь, что такой план можно осуществить?
— А то как же! — не задумываясь, ответил Годун. — На девяносто процентов. А если бы ты согласился сыграть коменданта — на все девяносто девять.
Юрий долго и напряженно смотрел в глаза товарища, видимо, искал в них совсем не то, что было выражено словами, — сомнение, неуверенность или же фанатическую ослепленность. Не нашел. Обмяк, сказал тихо и печально, как бы про себя:
— Ничтожный шанс. Ничтожнейший... Эта история с танком свела нас всех с ума.
— Не то говоришь, Чарли, — покачал головой Годун. — Совсем не то. Благодаря твоей выдумке и геройству наших — ты знаешь, о ком слово, — благодаря им мы все как родились снова, почувствовали себя людьми. Вот издеваются, мучают на работе нас, убивают, а настроение у пленных с прежним не сравнить. Сила, надежда появилась.
Петра вдруг точно прорвало. То наклоняясь к Ключевскому, то озираясь по сторонам, он горячо зашептал:
— Я воевал неплохо, поверь, Чарли. Битых, давленных фрицев на моем счету достаточно. Не для похвальбы говорю, потому понимаю, особого геройства нет — в танке, броней укрытый сидел. Но если я сейчас, в лагере, какого-нибудь эсэсовца голыми руками прикончу, удушу, к примеру, это будет моя самая большая победа. Вот почему мне твой план нравится. Сам говорил — не побег, а бой. Ну, а если все удастся и будет наша победа... Тогда, тогда...
От волнения Годун не находил слов.
— Значит, ты все-таки сомневаешься... — Глаза Юрия стали сухими, острыми.
— Все от нас зависит. И от случая, конечно. Но главное, как мы сработаем. Уж больно ты на коменданта похож...
Хитрый Петр, улещивает. Так хитрил и он, Юрий, когда «поднимал» Полудневого. Юрий покосился на товарища — скуластое лицо, угрюмый взгляд, широко поставленные серые глаза. Он ведь никогда не испытывал особой симпатии к Петру, да и Петр относился к нему равнодушно, если не сказать — холодно. Разные они люди. Связывал их Шевелев. Иван Степанович, по природе человек мягкий, интеллигентный, относился с большим уважением к людям ученым, тянулся к ним и в то же время был своим человеком для людей физического труда, мастеровых, трудяг, таких же «не шибко грамотных», как и он. Годун — несколько примитивен, грубоват, но он верный человек, и на него можно положиться. После истории с танком их связывало многое. Как бы там ни было, Годун вошел в жизнь Юрия как преданнейший друг и таким останется в его памяти до конца, как Иван Степанович, Полудневый и тот Петух, какого он почти совсем не знал.
