Алла закусила губу, покрасневшее лицо ее сморщилось, по щекам потекли слезы. Видимо, давно ждала она случая, чтобы высказать все, что накопилось в ее душе.

Она ведь знала, что только немногие женщины в городе завидуют ее роскошной жизни, остальные жестоко ее ненавидят. Пропащий человек Алка... Люба на какое-то мгновенье почувствовала жалость к своей бывшей подруге, но тут же подавила в себе это чувство. Жалеть таких нельзя. Нельзя! Она отвела взгляд, наклонила голову.

— Знаю, знаю, Любочка, что ты хочешь сказать, что ты можешь сказать. Но я не такая. Понимаешь, я в героини не вышла. Не родилась я для геройства, ну что ж я с собой поделать могу? Ведь лучше признаться честно, что у тебя нет мужества, что ты слабый человек, чем взяться за дело, а потом, когда тебя прижмут и раскаленные иголки под ногти будут засовывать, нюни пустить, расплакаться и обо всем рассказать, всех выдать.

Ты можешь такое вытерпеть? Можешь. Верю. А я честно признаюсь — не могу. Так и покатилась я... Тебе хорошо, Любаша, тебе хорошо. Ты всегда была крепкой, мужественной. А я в этом смысле ничтожество...

— Что ты говоришь? — словно очнувшись, вскрикнула Люба, и лицо ее стало гневным. — Крепкая, мужественная... Нашла кого прославлять. Неужели ты и впрямь думаешь, что я какое-то геройство совершила или совершаю? Как бы не так! Я хотела бы... Нет, я такая же трусиха, как и ты. Жалкая трусиха, думающая только о себе, о своей беде.

Алла была поражена. Она не знала, что ее исповедь произвела на девушку совершенно иное впечатление, нежели она предполагала. Слова Аллы заставили Любу по новому, более строго и требовательно взглянуть на себя. Со «звездой балета» все ясно — красивая безвольная дрянь, польстившаяся на шоколад и тряпки. Но какую пользу принесла Родине «крепкая, мужественная» Любовь Бойченко? Рыла окопы, проклинала фашистов, горько плакала, когда советские войска отступали, а теперь вот радуется, что немцы отступают. И все! Разве этим может ограничиться настоящая советская патриотка? Правда, на руках у нее больная мать, дни которой уже сочтены...

— Тебя никто не упрекнет, не осудит, — послышался печальный голос Аллы. — Да и что ты... что мы все — слабые девчонки, вчерашние школьницы, можем сделать, если бы даже страстно того желали...

— Не то, опять не то говоришь, — с досадой возразила Люба и, собираясь уходить, встала со стула. — Ты себя и меня за компанию оправдать хочешь.

— Сиди, сиди, Любаша, — умоляюще протянула к ней руку подруга. — Не уходи, прошу тебя. Говори мне правду, от тебя я все вынесу. Ненавидишь меня, презираешь?

— Дело не во мне, Алла, как ты не понимаешь... Люди тебя ненавидят. У людей огромное горе — голод, унижения, в каждой семье плачут о погибших, на фронтах льется кровь. Как им смотреть на веселую, нарядную, сытую девку, которая, пританцовывая, идет под руку со своим любовником — фашистским офицером? Это же... Это плевок в лицо всем матерям, женам, сестрам погибших. Ты плюешь и смеешься... Все оправдания, какие ты придумала себе, как бы ты их красиво и жалостливо ни высказывала, — это фальшь, ложь. Ты сама это хорошо знаешь.

— Не надо, Любаша...

— Надо! Ты просила, чтобы я сказала правду. Получай! Если хочешь знать, я сама себя ненавижу. За слабость, за трусость, за то, что... и я хотела бы стать смелым, сильным человеком.

Тут Люба опомнилась — с Алкой не следовало бы пускаться в такие откровенные разговоры. Она сказала без прежнего ожесточения:

— Ладно! Красивые слова тут ни к чему.

— Сиди, сиди. Не пущу. Ведь может последний раз мы с тобою, Любаша. Посиди...

Часа два Алла пила ром и исповедовалась перед Любой. А Люба все время порывалась встать и уйти — ее мучила мысль о больной матери.

Наконец Любе удалось покинуть этот дом. Алла, лицо которой заливали пьяные слезы, напихала ей за пазуху пирожков и завернула кусок сала — целое богатство. Просила заходить днем — днем ее гауптмана не бывает дома.

Вечером, когда пришел Верк, немного усталый, но довольный, и начал уплетать приготовленный ужин, Алла села напротив него, закурила сигарету, спросила:

— Оскарик, это правда, что завтра биржа труда будет отправлять новую партию молодых рабочих в Германию?

— Возможно.

— А ты не мог бы выполнить одну просьбу своей лапухи?

— Мог бы, но не слишком ли часто лапуся обращается ко мне с просьбами?

— Но котик не знает, о чем я его хочу попросить.

— Нетрудно догадаться.

— Ага. Тогда сразу к делу. Ты бы не мог устроить где-нибудь у себя на работу мою подругу Любу Бойченко? У нее больная мать. Трудолюбивая, грамотная и расторопная девушка. Имеет рекомендательное письмо. Ты обещаешь мне?

Верк наморщил лоб. Он никогда не давал пустых обещаний и теперь прикидывал в уме, сможет ли куда-нибудь пристроить протеже своей любовницы. Нашел. Очень удачно получилось.

— Обещаешь? — теребила его Алла.

— Да. Но только в том случае, если ты, в свою очередь, пообещаешь больше никогда не обращаться ко мне с такими просьбами.

— Да, мой милый.

— Тогда надо скрепить договор печатью.

— Ну, если ты настаиваешь на такой формальности, пожалуйста! — Алла села на колени Верка, смеясь, вытерла его жирные губы салфеткой и наградила долгим горячим поцелуем. — Противный бюрократ... Но ты не забудешь? Это нужно сделать завтра же, иначе ее увезут.

— Я никогда ничего не забываю, Аллочка.

Утром Люба, явившаяся на биржу труда, услышала вдруг, как переводчик прокричал с балкона над головами собравшихся:

— Бойченко! Любовь Васильевна. Адрес: Сенная улица, тридцать восемь, квартира шесть, зайдите в комнату номер один.

В этом «зайдите» могла быть поддержка, но мог быть и подвох. Однако, когда Люба вошла, ее встретили вежливо, дали пропуск и заявили, что она сегодня же должна явиться на улицу Гуртовую к бывшей базе «Заготскот» в распоряжение гауптмана Верка.

Окна нижнего этажа домика на Гуртовой, где прежде размещалась контора «Заготскот», были замурованы, и с улицы этот глухой фасад выглядел как часть той высокой кирпичной стены, которой была обнесена территория базы. Люба направилась к воротам, возле которых стояли несколько поврежденных танков.

Часовых на воротах было двое — немецкий солдат и полицай. Как только Люба показала выданный ей на бирже труда пропуск, полицай пропустил ее, показал на выходящее во двор низенькое крылечко домика:

— Гауптман в конторе.

Стараясь не глядеть на изувеченные танки, которыми был заполнен двор, девушка зашагала к крыльцу, и тут ее внимание привлекли громкие хриплые голоса, хором повторявшие какую-то фразу. Она увидела за домиком людей, стоящих в два ряда лицом к стене, на которой черной краской были выведены надписи и таблица. Истощенный вид этих людей, их грязное рваное обмундирование говорили Любе, что перед нею советские военнопленные. Она невольно замедлила шаги.

Стоявший возле пленных переводчик с белой повязкой на рукаве френча поднял руку.

— Повторяйте! Правило номер один!

— Правило номер один... — загудели пленные.

— Слово немецкого мастера... — взмахнув обеими руками, крикнул переводчик.

— Слово немецкого мастера есть закон... — подхватили пленные.

— Требует...

— ...беспрекословного выполнения.

— Отказ...

— Отказ карается смертью.

Вслед за переводчиком, размахивающим, словно дирижер, руками, пленные трижды повторили «правило», написанное на стене полуметровыми буквами.

— Теперь перейдем к цифрам, — заявил переводчик. — Приказано научить вас немецкому счету до тридцати. Кроме того, вы обязаны выучить еще семьдесят немецких слов. Это нетрудно — названия инструмента и простые, необходимые понятия. Сегодня счет до десяти и двадцать пять слов. Начали. Айн, цвай...

— Айн, цвай, драй...

На крылечке появился офицер с румяным холеным лицом. Прислушавшись к нестройному хору пленных, он, не скрывая радости, весело-одобрительно закивал головой.