Началось с таинственной проверки, которой подверглись все пленные, работающие на базе. О чем допытывался у пленных переводчик в присутствии заместителя коменданта лагеря, Люба могла только догадываться, так как не присутствовала при разговоре переводчика с пленными. Но то, что переводчик пытался создать у каждого пленного впечатление, будто разговор с ним носит случайный характер, а не был заранее обдуман, подготовлен, в этом она смогла убедиться. Через день после проверки исчезло восемь ремонтников, в том числе и тот загадочный, числившийся в списках под номером 13. Сейчас жетон с этим номером носит Петухов — худой, высокий парень со впалой грудью, в лице, в глазах которого Любе чудится что-то нехорошее, шальное, одичавшее.

Может быть, антипатия к этому пленному, занявшему «чужое» место, возникла потому, что ей, Любе, жаль того юношу, который еще недавно был «жетоном номер тринадцатый»? Наверняка. Да и как не пожалеешь, если он то и дело попадал из одной беды в другую. Сперва обнаружилось, что он, назвавшись слесарем четвертого разряда, даже молоток в руках держать по-настоящему не умеет. Все же научился с грехом пополам, удержался... Потом его чуть было не повесили как саботажника. Судя по всему, его мучила, угнетала необходимость выполнять эту работу, но он изо всех сил старался показать немцам свою исполнительность, дисциплинированность, умение.

И вот что-то случилось, он исчез, а вместе с ним исчезли еще семь ремонтников. Куда они делись, что с ними, — неизвестно. На их место взяты новые.

Почти одновременно произошло еще одно загадочное событие, будто не связанное с заменой ремонтных рабочих, — на базу привезли много гранитных глыб-столбов и закопали их у стен в два ряда, а у ворот и даже перед окном кладовой поставили стальные раскоряки, сваренные из метровых кусков рельса. Люба знала: надолбы и ежи — непреодолимое препятствие для танка. Зачем это? Девушка не раз слышала разговоры немцев. Возможно, гауптман Верк опасается, как бы кто-либо из пленных не попытался угнать танк. Поэтому он заблаговременно избавился от всех подозрительных. Возможно, кого-нибудь из этих восьми уже допрашивают, раскрывая «преступный» замысел, а может быть, они уже казнены — и те, кто готовился к побегу, и те, кто ничего об этом не знал. Бывший номер тринадцатый среди них... Милый, душевный юноша. Даже в плену он сумел сохранить внутреннюю чистоту, нежность, благородство. Его букет она отнесла домой. Листочки слегка покоробились, пожухли, но по-прежнему прекрасны.

И вот... снова перед ней на широком поцарапанном подоконнике листок клена, нежный, свежий, едва тронутый огнем увядания... Что за чудо? Кто его принес?

У окна — пожилой пленный. Простое, суровое и доброе лицо, продолговатый шрам на щеке. Он кладет свой жетон № 17 рядом с листочком.

— С приветом, дочка, от бывшего тринадцатого.

Люба вздрогнула: вот и к ней пришла беда. Провокация? Сделала вид, что не слышала слов пленного, не замечает листика.

— Что дать, семнадцатый?

— Я его друг, — тихо и степенно сказал пленный. — Он делился со мной твоими бутербродами. Он сказал: «Подбери на дороге и передай кленовый листик — она поверит». Ты не веришь?

Кладовщица быстро убрала с подоконника кленовый листок.

— Он жив?

— Да. Просит узнать, во сколько кирпичей выложены стены, эта и та, что выходит на улицу. Можешь?

— Зачем ему?

Пленный взглянул на девушку огорченно — лишний, глупый вопрос.

— Дрель, два сверла, пробой, молоток. Толщина капитальных стен? Не беспокойся, риску никакого. Никто не узнает. Сердечная благодарность наперед.

Ушел от окна не оглядываясь, спокойный, уверенный.

Такой мог быть другом тринадцатого. Ну, а если все-таки провокация? Возможно, несчастный тринадцатый не выдержал пыток, рассказал, кто ему давал бутерброды, — не мог скрыть, товарищи его признались. Но о кленовых листочках зачем ему было говорить на допросе? О букетиках из полыхающих прохладным пламенем увядания кленовых листочков знали только он и она. Это была их безобидная тайна, и касалась она только их двоих. Нет, это пароль. Бывший тринадцатый, Ключевский Ю., жив, ему и его друзьям нужно знать толщину наружных стен этого дома. Зачем? Это их дело. Ее дело измерить, определить и сообщить им.

Перед обедом жетон № 17 пришел сменить сверла и дрели на другие, более крупного диаметра.

— Внешние стены выложены из самана и только облицованы кирпичом в полкирпича. Общая толщина тридцать семь сантиметров. Внутренние стены тонкие, в один кирпич или деревянные, дощатые, В коридоре две печки-голландки. Запомнили, или повторить?

— Запомнил, дочка. Это что? Не надо.

— Берите, берите.

Маленький сверток оказался в руке Шевелева.

Когда привезли обед и повар разлил баланду в котелки, Шевелев сел рядом с Полудневым. Склонясь над котелком, чавкая, сказал в несколько приемов, разрывая фразу в самом неподходящем месте.

— Стены-то, оказывается, саманные, кирпичик... только сверху для красоты. Перегородки... тоненькие, но внутри имеются... две печки-голландки. Какое мнение будет?

Полудневый ничего не сказал, сопел, вычерпывая ложкой остатки баланды из котелка. Вдруг в котелок упали два кусочка хлеба и ломтик сала. Лейтенант чуть было не поперхнулся. Повел тоскливыми глазами по сторонам, отдышался и, ничего не сказав, принялся отламывать ложкой маленькие кусочки и, смешав их с баландой, отправлять в рот. Это была пища драгоценная, сказочная.

Съел, перевел дух, сказал с мрачным видом:

— Откармливаете. Чтобы хода мне назад не было?

— Брось выдумывать!

— Не во мне ведь дело. «Четверка» может застрять. Саман — хорошо, печки — скверно. Почти что надолбы. И две стенки коридорные, продольные, по курсу. Тяжело...

Полудневый помолчал и так же мрачно спросил:

— Сибиряк, кажется? В тайге на тигра охотиться не приходилось?

— Н-нет, — опешил Иван Степанович.

— Ничего страшного, большая кошка. Только и всего. — В голосе Полудневого уже слышались веселые, насмешливые нотки.

— К чему разговор?

— Нужно поймать зверя. Чего хитрого: один будет за хвост держать, другой — зубы посчитает. Не побоитесь?

— Забавляешься? — насупился Шевелев. — Вроде не время...

— Оживать начинаю, дядя, — громко, чтобы слышали сидящие поодаль, сказал Полудневый. — Я ведь шутник, балагур. Дурак, что сразу в вашу компанию не попросился.

— У каждого голова на плечах, — так же громко заметил Шевелев, подхватывая пальцем приставшие к стенкам котелка крупинки и отправляя их в рот.

Поднимаясь, Полудневый тяжело стал на колени, и его голова на несколько мгновений оказалась рядом с головой Шевелева.

— Спроси ее, попроси... пусть достанет наставления по «тигру». Понял? Хотя бы те страницы, какие касаются рычагов управления. Пусть переведет, перепишет, рисунки срисует, но срочно, завтра же.

Воскрес Полудневый — жесткий, подтянутый, как струна. Вот какого зверя добыть хочет. И сразу догадался, кто сведения о толщине стен дал, кто бутерброд свой пожертвовал. Возьмешь «тигра», как же! Совсем малый шанс. Только не это расстроило Ивана Степановича. К мысли о возможной неудаче и гибели, как своей, так и товарищей, он попривык, а симпатичную кладовщицу было жалко до слез, — запутается девчонка, пропадет. Такое задание. По силам ли ей?

— Погоди, Роман. Зачем ей-то петлю на шею надеваешь?

Полудневый не ожидал такого упрека. Он схватился рукой за живот, словно начались колики, лицо потемнело от страдания и гнева, снова сел на землю, отдышался, повел взглядом вокруг: не услышит ли кто.

— Жалостливые... Вы на какую игру меня пригласили? Жил-был у бабушки серенький козлик? Мать ваша принцесса...

— Я к тому — может, обойдешься? — смутился Шевелев. — Ты ведь спец, а коляски эти все на один манер.

Утомленный вспышкой гнева, лейтенант закрыл глаза.

— На один манер... Спроси Петуха, как он, дурило, в плен попал?