— Что с тобой, Филипп? — встревоженно спросил Осип Иванович и встал со стульчика.

Удодов не ответил. Спотыкаясь, он слепо прошел к столу, опустился на лавку и зарыдал. Ульяна Григорьевна кинулась к ведру, но воды в нем не оказалось: Котька все вылил в умывальник.

— Сбегай! — она подала Котьке ведро, сама распахнула шкафчик с лекарствами.

Когда Котька вернулся с полуведром воды — расплескал по дороге, — Филипп Семенович все еще сидел у стола. Уронив меж колен руки и запрокинув голову, он судорожно, с подвывом, хватал воздух и снова трясся от рыданий. Рядом с ним стоял Осип Иванович. Опустив ладонь на плечо Удодова, он растерянно смотрел на истыканную флажками карту. Матери дома не было. Котька догадался — пошла к Любаве, помочь в горе: присутствием, сочувственными слезами, словами ли, а помочь, главное — одну не оставить.

Котька зачерпнул ковшик воды, поднес к губам Филиппа Семеновича. Удодов глотнул раз, другой и будто притушил рыдания. Тяжело дыша, смотрел на похоронки, брошенные на столешницу, потом сгреб их, смял в кулаке, грохнул им по столу.

— Двоих! Сразу! Оха! — он вымученными глазами посмотрел на Осипа Ивановича. — Где он, Ржев этот, где он?!

У Осипа Ивановича дрожала челюсть и лицо стало серым, нехорошим.

— К западу от Москвы, Филипп, — еле справляясь с прыгающими губами, выговорил он. — Совсем рядом.

Филипп Семенович перевел взгляд на карту, поморгал, сгоняя слезу, чтобы разглядеть место, где кончились его сыновья. Всё были, были и враз кончились, перестали быть, остались бумажками в сжатой руке.

— Рядо-ом! — с болью вскрикнул он, так ничего и не разглядев на карте. — Все еще рядо-ом, фриц, а мой дом пустой! Как гильза выстрелянная, одна гарь внутри-и!..

С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлебывал суп, выпивал кружку чаю и бежал через поселок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтера с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.

Работа была немудреной: клал на чугунную плиту четыре деревянные рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей — и боковина готова, в стопку ее, и начинай новую. Только набив руку на боковинах, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха — сколачивать из заготовок ящики. Тут и паек был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.

А пока Котька бегал с тележкой, подвозил к своему верстаку фанеру, рейки, изворачивался, чтобы вырвать у кладовщика нормальных заводских гвоздей, а не проволочную или листовую сечку. Такие гвозди звали гнутиками. Они с одного удара редко входили в дерево, изгибались кольцом, их приходилось вытаскивать клещами, время шло, а дело стояло. Ящичники — взрослые парни ругались, требовали боковин. Парнишки спешили, кровенили пальцы о заусенцы сечки, суетились, выли от боли, шмякнув молотком по руке.

Зато когда получали у кладовщика нормальные гвозди — работа кипела. За перевыполнение плана сбойщику давали лишний килограмм хороших. Их припрятывали на черный день: У каждого была своя заначка, тайная, тщательно оберегаемая.

Через два месяца работы Капа сказала:

— Давай, Костя, на ящики становись. Двух парней в армию взяли, так что — давай. И Васю Чифунова поставлю. А боковинки мелкота осваивать начнет. Пятерых к нам из детдома прислали.

В этот первый день на полной сбойке Котька к концу смены сколотил тридцать ящиков. Не сильно отстал и Ходя, всего на пять штук.

— Нормально, ребятки, дело пойдет, — похвалила их Капа. Ее место тут же в цехе за столом в самом углу. Сидит, поглядывает на свою «гвардию», как она называла парнишек, что-то пишет в журнале, а то уйдет, поругается из-за задержки пиломатериала, вернется не в духе, но на своей «гвардии» злость никогда не срывала. Свернет длинную папиросину и молча сидит, дымит.

До войны, после семилетки, Капа училась в двухгодичном техникуме, вернулась мастером и работала хорошо. Потом пошли неурядицы личные и производственные, ее сняли с должности мастера и направили в коробочный цех на спичечный конвейер выправляться. Выправилась, вернули в ящично-распиловочный. Теперь над ее столом всегда красный флажок — передовик. И еще она отвечает за столярный цех, недавно организованный. Работали в нем женщины и старики, делали крепкие, на шипах, ящики для мин, гранат да еще какие-то длинные и узкие «гробы» на металлических застежках. Для чего они, никто толком не знал. Поговаривали — под снаряды для «катюш».

Утром, как только Котька входил в цех, сразу глядел в сторону стола и встречался с Капиным взглядом. Она кивала ему, и он по ее взгляду, по улыбке определял, как и что. Если глаза веселые — получила письмо, если просто кивнет, а сама будто мимо смотрит — не было весточки, переживает. И сам он весь день тревожится: домой уж какой день письма́ от Кости не приходит, мать извелась совсем. Думал, может быть, Капа получила, а тут и подходить к ней спрашивать не надо — и так все понятно.

Вот и нынче он понял по Капе, что нет известий. Надо ждать, напишет. Он не очень-то любит письмами баловать, не то что Сережа. Этот шлет их регулярно. Потому за него и тревоги меньше. Но как не переживай, а дело стоять не должно. К обеду половину нормы Котька сделал. Как только заревел гудок, сзывая рабочих в столовку, он сунул молоток за пояс, как все делали, чтобы не сперли инструмент, к которому привыкла рука, и пошел обедать.

Столовка была на территории фабрики и кормила только рабочих. Раньше других, до гудка, посланный мальчишка-подсобник уже занял очередь у раздаточного окошка. Раздатчица брала талоны, пересчитывала и начинала метать на залитый оплесками подоконник красные глиняные миски, доверху наполненные супом.

— Одна!.. Две!.. Три! — считала она, мелькая потным лицом в окошке.

Ящичники тут как тут. Подхватывают миски — и бегом к столикам. Очередь шумит, подгоняет. Раздатчица просит есть побыстрее, мисок не хватает. А попробуй быстрее: суп из кислой капусты, только что с плиты.

Управились с первым — и с этими же мисками за вторым, вне очереди. Сегодня каша, размазня гороховая. Тоже горячая, но дуешь на нее — матовой корочкой подергивается, и корочку эту ложкой сгребаешь — и в рот. Сытная пища. Это не пюре из картошки, почему-то обязательно мороженой, после нее голод через час дает знать о себе. А горох сытость в брюхе долго держит, знай помахивай молоточком.

После второго — чай. Этого пей сколько хочешь, он в бачках стоит, сушеной морковью запаренный, даже чуть слатит.

В столовой шум ровный, как в улье, кто что говорит — не поймешь. И парно́, и дух кислый. Отобедали — на улицу. Время еще есть, закурили, кто курит, сидят на лавочке вокруг бочки, в землю вкопанной, дым коромыслом. Мужики анекдоты про Гитлера с Геббельсом рассказывают, а парнишки своим заняты — в чику играют, в пристенок. Котька тоже стучал битой по искореженным пятакам, а сам поглядывал, не покажется ли из столовки Вика. Наконец она вышла с двумя подружками. Они втроем работали в теплице, которую соорудили Осип Иванович с Удодовым.

После гибели сыновей Филипп Семенович жил один: Любава не могла находиться в доме, из которого ушли и куда не вернутся никогда ее дети. Уехала к сестре под Читу. Филипп Семенович не покинул поселок, да и захотел бы — не отпустили с производства. Он среди знакомых людей переживал свое горе, так оно легче, но в доме своем тоже не жил, ночевал и дневал в теплице или у Костроминых. Они с Осипом Ивановичем не подкачали: уже в начале июня в столовую стала поступать диковинная редиска — длинная, белая и сочная. Ее выдавали в обед через день по штуке на рабочего. Редиска была огромной, граммов по двести, сорта необыкновенного, из заморских краев. Людям, пережившим суровую зиму, отощавшим на скудном питании, она вовремя пришла на помощь, остановила начавшуюся было цингу. А теперь на очереди были огурцы, а там помидоры.