— Ломтик хлебца, на льдине печеного, ушканьими зубками точеного! — выкрикнул он, как когда-то.

Отец засмеялся, отчего усы-бабочки стали дыбом, а глаза исчезли в щелочках век.

— Про хлебец помнишь — молодец. Но не отгадал, — он поставил перед Котькой кружку, полную крупной, белесой от мороза клюквы. — Вот что на этот раз. На болоте под снегом нашарил. Целебная штука.

С тихой благодарностью отсыпал в горсть себе клюквы Котька. Несколько ягодин дробинами щелкнули о столешницу, раскатились. Отец быстро переловил их, бросил в рот. Котька катал клюкву во рту. От нее холодило язык, ломило небо, рот наполнялся кисло-сладкой влагой, от нее косило глаза, но все равно было вкусно и радостно.

Укладывались спать поздно, решили — выспаться: ночи длинные, светает поздно, хоть и повернуло солнце на лето, как говаривал Дымокур. Осип Иванович подбросил в печку на угли сырых березовых кругляков, чтобы не горели пламенем, а едва шаяли, поддерживали тепло в избушке. На широких нарах под козьим одеялом было куда как хорошо, однако к утру, если не вставать, не подживлять огонь, выстывало. Котька лежал, думал, что вот пройдет еще неделя, и все, кончится для него таежная благодать. Снова школа, звонки, переменки. Осип Иванович погасил свечи и забрался к Котьке на нары. В зимовье стало темно. Из дырочек в печной заслонке посверкивало, по стене прыгали оранжевые зайчики, скрипел оттаявший сверчок, убаюкивал. Отец всегда спал неслышно, без храпа, но тут к скрипу сверчка добавил носом тонюсенький свист.

— Ты чо? — Котька легонько потолкал отца.

Осип Иванович всхрапнул и проснулся.

— Норка свистит, пес ее знает почо, — проворчал он в скоро опять запосвистывал, но Котька уже не слышал — спал.

Филипп Семенович вернулся в зимовье пятого, а шестого он снова гнал лошадку назад в поселок. Решили, пусть Осип Иванович охотится, раз ему везет, а не теряет время в поездках. Вот и прикатил Удодов в поселок еще с четырьмя козьими тушами и привез домой Котьку.

Радовалась Ульяна Григорьевна возвращению сына, благодарила Филиппа Семеновича, поила чаем, уговаривала позвать Любаву и всем вместе встретить рождество. Дымокур сослался на Ванькину болезнь — как одного дома бросишь, — допил чайник, от второго отказался наотрез.

— А теперича не доржи! — решительно заявил он, влезая в тулуп. — Меня мои потеряли небось, а я еще не по всем адресам пробежал.

Подхватил мешок с приготовленными гостинцами, нахлобучил на блестевшую от пота голову лохматую шапку, поклонился.

— Уж ты, Ульяна, извиняй. Меня еще сколько чаю выдуть заставят? И так уж — во! — он хлопнул по животу. — Лопнет, ноги обварю, как плясать буду? Да и он того, чай-то… не водка, много не выпьешь.

— Рада бы, Филипп, бог видит — рада бы! — Ульяна Григорьевна поднесла фартук к губам, смотрела на Дымокура виновато. — И надо бы стопочку поднести, дак ведь нету, нету ведь, Филипп.

— Это я верю! — Дымокур ободряюще подмигнул, знал — нету магарыча, иначе бы не стояла вот так перед ним Ульяна. Еще раз подосвиданькался и заспешил по адресам — мясцом одарить, втайне надеясь, что уж у фельдшера ему что-нибудь обломится. Или Вальховская поднесет, есть, наверное, ведь в чем-то они фотокарточки полощут.

Проводив Дымокура, Ульяна Григорьевна поплакала легкими слезами, пока никто не видит. Котька, едва отогрелся с дороги, сразу убежал куда-то. У него свои дела, небось лапушка завелась или Ваньку проведать побег. Подумала было опалить козьи ножки, разварить, холодца приготовить, да какой холодец из таких сухобылок: косточки да копытца, небось и не застудится, гольная вода водой. Решила нажарить картошки, немного оладьев завернуть, а на первое мясца соломкой напластать, три-четыре картохи, мучки замесить — и бравые рванцы выйдут. Погнала с картофелины тонкую очистку. Тянется, виснет спиралью очистка и не выдержит, оборвется в плетенку, а за ней картошка беленькая с розовыми точечками глазков в кастрюлю с водой булькнет. Убитая параличом левая сторона лица Ульяны Григорьевны вроде мертва, даже глаз мигает редко и невпопад с другим, а правая сторона живет: жилка под глазом подрагивает, то угол рта зашевелится, когда Ульяна Григорьевна думы свои начнет вышептывать.

А думы разные, много их, и все тревожные, а из головы не выкинешь и от сердца не оторвешь — о детях они. Потому нет-нет да капнет слеза на руки: думы разные, а слезы одинаковые. О Сергее вспомянет — кап, кап. Письмо прислал, аккурат к Новому году поспело, жив, слава богу. И сразу, будто мостик перешла, на другой бережок ступила — о Константине задумалась, а сердце маятником мотнулось и резко — стоп! — словно кто в жменю сжал, трепещет на тонюсенькой прилипочке, вот-вот оборвется. Константин тоже письмо прислал — как всегда, коротенькое: «Жив, здоров, бью фрицев, Костя». Осип говорит — по-суворовски пишет. А почо по-суворовски-то? Ты матери по-сыновьи напиши, обстоятельно… И здоров ли? Буковки в письме, как заплот расшатанный, — туда-сюда туловки клонят: «Хожу по Саратову немножко поцарапанный». Вона как складно обряжает, да материнское сердце нешто обманешь! Чо таиться-то?.. Одно облегченье: не сулится домой — значит, легко повредили, а куда угодило, откуда кровиночку родную в сыру землицу выпустило — не обсказал. Зато другое письмо обозначил: «Капу чужой не считайте. Мы переписываемся, она для меня родной человек, В скором времени все будет, как мы с ней решили». Ох, сынок, сынок! Да станься по-твоему, вернись только.

И тут же другое на ум — Неля что-то долго ходит. Пошла Капу пригласить, и нет ее. А не хотела идти, потому и Катюшу с собой позвала. А пусть приведут. Когда и поговорить, как не в такой день. Глядишь, в Новом году все по-другому пойдет, по-ладному. Да и Косте угодить надо, напишет ему Капа. И на Капу поглядеть, может, высмотрит в ней такое, что один сынок высмотрел, а сама, старая, не способилась. А помнит, помнит, как они на свиданья друг к дружке бегали, гуляли до самого утра по малинникам береговым, а на лодке эвон куда ухлюпывали, не докричишься. Что у них за любовь была такая — бог ведает. Он ведает, да ведь люди судят!

Тяжело вздохнула Ульяна Григорьевна, вспомнив, как переступила любовь Костину, отпускную. Он незадолго перед войной приезжал в отпуск после окончания танкового училища. Статный, кудрявый, все на нем новенькое, в черных петлицах рдели костяникой-ягодой лейтенантские кубарьки. Такой бравый, да чтоб невесту себе путевую не отхватил? Что ты!.. Вот и порушила их согласье, за руки по сторонам развела. Негоже сынку с такой путаться, не зря же всякое о Капитолине по поселку раззванивали. Не ослушался Костя матери, уехал. А Капа ничего, не утопилась, не повесилась и вроде бы сердца на Ульяну Григорьевну не держала, при встрече, правда, не здоровалась. Скоренько за Павла-моряка выскочила, вместо Голубевой сделалась Поцелуевой. Куда как хорошо все обошлось. А тут война… Теперь заговорили о ней того тошнее: и вдовушка бесстыжая, раз положенное время себя не блюдет, мужа мертвого огорчает, и лахудра, коль дом запустила, сама ходит — от грязи ломится, пропащая…

Шагов на крыльце не услышала — почувствовала их изболевшим сердцем, встала, гостью встретить. Первой в дом влетела Неля, за ней с виноватым видом вошла Капа. Последней втиснулась Катюша. Стала на пороге, а руки за спиной держит, вроде высматривает но хозяйке, что делать. Или проходить, раздеваться, или дверь задом толкнуть и гостью приведенную на улицу выпроводить. Сама-то она себя уже невесткой считала, совсем родней.

Котька сразу в боковушку ушел. Нелька шапку с длинными ушами на сундук швырнула, пальтишко сдернула — тоже туда. Ногой — дрыг! — валенок в угол улетел, другой — дрыг! — второй закувыркался следом. Присела, нашарила под лавкой чуни шубенные, натянула на ноги и — с глаз долой, мол, я свое дело сделала, привела гостью, больше ничего не знаю. Спиной к «голландке» прижалась, смотрит исподлобья на елку, а губы шнурком пряменьким свернулись. Ульяна Григорьевна и слова не успела вымолвить, гостью приветить, а уж голос Нелькин звенит, с толку сбивает: