— Уж ты дай ему, дева, дай, — смягчились они. — Эка сколь орденей заслужил, полный иконостас. Уважь.

— Во! Тебе ясна ситуация, Нинуха? — Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. — Чтоб у меня без разговорчиков в строю!

Старушки оживились:

— Дак че спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье!

Парень лихо подмигнул им:

— Это я для Нинухи, авторитет ее поддерживаю.

— Прямь поддерживаешь! — пискнула Нинуха. — С утра только и авторитету что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьет.

Парень весело замотал головой:

— Не-е, бабуси, врет! Это верму́т-баламут. Его и в церкви можно. — Тиснул к себе жену, пропел: — «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре ша-га-а!..» Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!

Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.

— Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?

Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.

— К фронтовым не приучен, — ответил Степан. — Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.

— А-а, — понимающе протянул демобилизованный. — Падучая, значит? — Он цыкнул сквозь зубы. — Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ниче-о, теперь пройдет у тебя. Кончили мы войну.

— Не знаешь, чего залупаешься, — нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и легкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом. Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастерке солдат увидел нашивку тяжелого ранения. — Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвертом призывался. Считай, повезло, что позже родился.

Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвленно.

— Я в сорок четвертом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. — Парень протянул руку: — Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?

— Под Уманью контузило, — смягчаясь, ответил Степан. Он понимал настроение этого, моложе его года на четыре, парня закончившего войну и хмельного не так от вина, как от радости, что вот он — живой и здоровый, не обойден наградами, а впереди хорошая и долгая жизнь. Тянуло поговорить с ним, спросил, куда едет, не в Амгу ли. Парень кивнул, обрадовался, когда узнал, что Степану тоже туда, значит, попутчики. Стал расспрашивать — к кому? Степан спросил о Демине. Нет, такого не знает, они с женой не амгинские, приехали третьего дня к Нинухиной тетке. Сирота Нинуха, сам тоже детдомовский. А фронтовики в Амге есть, а как же.

Стал упрашивать остаться у них в колхозе. Сулил — жить будет не хуже других, а там, глядишь, вдовушку подцепит. С домом, с коровой. Да и нещупаных девок — навалом.

Подошла Нинуха: малого росточка, с глазами широкими, беззащитными.

— Коля, да Коля же! — теребила она мужа. — Что кричишь-то на все море?

— Глянь-ка, че ей отчубучил! — кричал парень, хвастаясь откровенно и с удовольствием. — Хватит в курмушке красоваться. Жакетку отхватил первый сорт, плюшевая! А ну-ка распялься, Нинуха, распялься, покаж кофту!.. Ну, не хочешь, не надо. А кофта шикарная, понял?! Все деньги угробил, даже наградные, еще у тетки ейной занял, да ерунда это! К осени заработаю — и отдам. А на зиму бурки фетровые справим! Видала те, на толкучке? Вот их, а че нам? Часы имеет? Имеет! Швейцарские привез, понял!

Он заголил рукав ее жакетки. На тоненьком запястье Нинухи блеснули часы-кирпичики.

— Не срами, Коля, — как маленького, упрашивала Нинуха, чуть дольше, чем следует, оправляя рукав. Видно было — часиками сама еще не налюбовалась, не освоилась с ними.

Как-то незаметно подошел рейсовый катер, притерся закопченным бортом к пирсу. Стоял, дымил высокой трубой, плевался отработанным кипятком из патрубка, распуская за кормой радужные разводья солярки. Пассажиры устроились на палубе, притихли. Старушек с их узлами капитан отправил вниз, в матросский кубрик. «Еще унесет сухобылок ветром», — грубовато шутил он, задраивая за ними тяжелую дверь.

Разваливая по сторонам крутые валы, катер бойко пробежал мимо волнолома. Поселок и судоверфь с ржавым корпусом баржи быстро отдалились. Сначала истончились и пропали из видимости мачты над почтой с густой паутиной проводов, шесты со скворечниками, потом сараюшки, дома, цеха судоверфи. Все это слилось с грязно-серыми откосами гор, пропало. Только памятники на поселковом нагорном кладбище, сплошь побеленные известкой, объединились в одно белое пятно и неотступно маячили за кормой, пока катер не заслонился от него горбатым мысом.

В море штормило, катер впахивался носом в зеленые холмины волн, дрожал расхлябанным корпусом. Дул холодный баргузин, знобило. Солдат притих. Он сидел на люке машинного отделения, держал на коленях жену, укутав ее полами шинели. Нина жалась к мужу, шмыгала посиневшим носиком. Волны горбатились вровень с палубой, сталкивались и, подминая под себя белокудрявый гребень, шипели, откатываясь. Деваха глядела на них испуганно, ойкала, закатывая поблекшие от качки глаза.

К Степану подсел мужчина в плаще, угостил папиросой «Богатырь».

— Витька мой в Брест-Литовске служил. Ни письма с начала войны, ни похоронки. Хайрусов по фамилии. Случайно, не встречались?

Спросил как-то безнадежно — видимо, наводил справки о пропавшем сыне многажды, и всегда попусту, и теперь знает наверняка — ничего утешительного не услышит. Спросил и даже не повернул головы к Степану, смотрел на синеющий излом Байкальского хребта, густо дымил, втягивая и без того запавшие щеки.

Степан подумал, что с такой хорошей фамилией он бы запомнил человека, да не было рядом там Витьки Хайрусова. Сказать об этом, оборвать еще одну ниточку надежды, не хотелось. Сделал вид, что не расслышал, может, мужик не станет добиваться ответа, но тот отщелкнул окурок за борт, быстро и цепко взглянул в глаза Степана, и, нечего делать, Степан молча пожал плечами. Хайрусов покивал, дескать, не ты один, никто не знает.

— Если работенку подыскиваешь, — сказал он, — то могу устроить. В Амге у нас наблюдательный пункт от лимнологического института. Оклад хороший, с надбавками. Женат?

— Холостой.

— Рыбак?

— Ага. — Степан усмехнулся: — Начнешь сеть выбирать, то и гляди за борт булькнешь… Приемщиком работаю. Инвалидность у меня.

— Слышал ваш разговор. — Хайрусов снова протянул пачку Степану. — Если надумаешь к нам на работу, милости просим.

К деревне подошли, когда начало вечереть. Степан вынул отцовский кожаный бумажник — черный, потертый. Когда-то в нем копилось благополучие всей семьи. Бывал он и пухлым, и тощим, как сейчас. Красную тридцатку подал капитану, чуть помешкал в ожидании сдачи, но капитан с тридцаткой в руке бросился на корму, закричал на нерасторопного матроса, принялся сам учаливать катер, вроде другие дела — мелочи, подождут. Степан хмыкнул, подхватил котомку и спрыгнул на причал.

Он не пошел в деревню со всеми, присел на бревно. Хотелось одному, без провожатых, пройтись по улице, отыскать избу Петра. И еще потому присел, что качка подействовала плохо: землю косило в глазах, подташнивало, наполняя рот кислой слюной. Смахивая испарину со лба, подумал о ночи — только бы не скрутила болезнь, не заблажить бы в гостях.

Искать Демина не пришлось. Из ограды крайнего к берегу пятистенка Степан услышал знакомый голос. Петр кричал какую-то Дусю, в ответ взвилась долгая женская скороговорка. Степан подошел к калитке, проделанной в глухом заплоте, постоял, унимая горловую дрожь, но стучаться не стал, заглянул во двор через высокий забор.