Времени до начала работы немного оставалось, и Котька пошел следом за девчонками. Вика, как знала, что он пойдет следом, остановилась и поджидала его, глядя из-под надвинутой на глаза косынки. Девчонки, удаляясь, хихикали.

— Что им, смешинка в рот попала? — спросил Котька. — Привет. Сегодня еще не виделись.

— Приветик! — Вика улыбнулась. — Пусть смеются. Ты к отцу?

— И к нему тоже. Он там?

— Уходили на обед — был.

Котька прошел по междурядью в дальний конец теплицы. Отец был там, разговаривал с Удодовым и Чи Фу. Корейца тоже привлекли к работе в фабричной теплице, и теперь разговор у них шел о том, каким образом передать все хозяйство Чи Фу, а им — Удодову и Костромину — переключиться на рыбалку. Дело они наладили, теперь только следи, девчонок направляй, и овощь будет. Не корейца, прирожденного огородника, учить этому. А рыбалка — особое мероприятие, там не только умение важно, но чтоб и везение присутствовало. Она не каждому, кто хочет, в руки идет, рыба.

Увидев Котьку, отец подошел к нему.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Ничего. Сегодня план перекрою, — похвастал Котька и тут же понизил голос до шепота: — Дай штуки две-три редиски?

— Это еще что такое? — отец помахал перед лицом ладонью. — Никаких гвоздей на этот счет. Завтра в столовой всей утренней смене давать будут. Потерпи. Мы тут сидим, на грядки дышим, чтоб к ночи подросла, вторую смену покормить.

— Я хотел Капу угостить.

— Ты губы не дуй. Ты подумай, дурья башка! — Отец оглянулся, зашептал: — Здесь, что ли, хрустеть станешь? Или где спрячешься, да как жулик? А что в цехе скажут, когда увидят — мастера задабривает? Хорош гусь! Я вон девчонкам и то, крадучись, лишнюю сгрызть разрешаю. Так они не мои, детки, а ты?.. То-то и оно. Совсем другое дело.

— Ладно, папка, я все понимаю.

Котька припустил бегом из теплицы. В дверях девчонки швырнули в него охапкой редисочной ботвы, и он под их веселый смех вылетел во двор, на ходу сбрасывая с себя зеленые шершавые листья.

После смены Котька сказал Ходе, что уже долго не проведывали деда Гошу. Ходя согласно кивнул. Он вообще говорил мало и редко. Больше изъяснялся головой, круглой, как тыква, в белых проплешинах от перенесенной недавно золотухи. Спросят о чем-нибудь, он своей лобастой мотнет туда-сюда или клюнет в грудь подбородком — и весь разговор.

Решили зайти сейчас же. Они знали, что деда от вахтерства освободили. Он караулил склады готовой продукции на территории спичфабрики, добавочно обнесенные внутренним забором, уснул ночью на посту. Деда сочли непригодным к караулам, но не уволили — куда пойдет старый, — перевели в надомники, бумажные кулечки под спички склеивать. Он считался рабочим, хлебную карточку получал — не иждивенческую, да еще за кулечки деньги перепадали. Дед не роптал. Клеил копеечную упаковку и из дому почти не выходил. Ребята не забывали его, помнили рассказы про лихую моряцкую молодость, про походы по морям-океанам, про гибель в Цусиме и всякое другое интересное. Навещали деда кто с чем: тот махорки из отцового кисета отсыплет, этот из-под курицы яичко умыкнет, третий супу в баночке под полой притащит. Девчонки прибегали мыть пол, бельишко немудреное стирали, штопали.

Тихо приоткрыли дверь в дедову каморку, заглянули. Дед сидел у стола, гнул на чурбачке-эталоне шершавую бумагу, мазал края клеевой кистью, пришлепывал ладонью и сразу отмахивал готовый кулечек на пол. Грудка их накопилась у стула, почти скрывала ноги деда. Он не замечал ребят. Он пел:

Ребята знали эту песню, сами орали ее, но так, как ее пел дед, надо было слышать и видеть. Он декламировал нараспев. Седые брови нависали над суровыми глазами, едва-едва покачивалась в морщинистом ухе тусклая серьга, будто боялась спугнуть дедову слабеющую память. И такие же тусклые, как серьга, катились по щекам и гасли в усах его поминальные слезы.

Постояли, пока дед не кончил свою длинную песню, тихо скользнули в дверь. Дед по-прежнему не замечал их. Теперь он крутил «козью ножку». В солнечных полосах, бьющих из окна, хороводили пылинки, реденький ежик седых волос деда прохватило солнце, бледной теплотой просвечивали уши.

— Здравствуй, деда!

Он на выдохе повернулся к ним, обволок себя круговым дымом, будто корабль, поставивший завесу.

— Кто энто? — отмахивая дым, дед зарулил ладонью.

— Костя с Васей.

— Ну, проходите!

Ребята сели на лавку. Дед скользнул взглядом по их рукам, по карманам, заметил молотки, всунутые за ремни. Он был веселый, дед Гоша. И теперь, сморщив лицо в улыбке, спросил:

— Пришли заколачивать меня в деревянный бушлат? Где его оставили? Небось за дверью стоит по стойке смирно.

Он закашлялся смехом, покряхтел, потом лихо расправил усы.

— Рано еще такого молодца, как думаете, братишки?

Вася с Котькой улыбались, поддакнули, ожидая какой-нибудь истории от неунывающего деда. Он много чего повидал, много побродяжил по свету, а к старости осел в поселке рядом с флотилией, дышал ее запахами и, как старый, списанный корабль, отведенный в тихий затон, помаленьку дряхлел, теряя последнюю оснастку.

— Трудитесь? — дед склонил голову, по-птичьи, сбоку, смотрел на них, мигая отцветшими глазами. — Правильно. Раз уж всем миром поднялись, плотным комком на немца катимся — раздавим.

— Наши Одессу, Севастополь отдали, — сказал Котька. — Брат из Сталинграда письма шлет, там воюет. Другой под Ленинградом.

— Севастополь… Его уже отдавали, да назад взяли. И теперь возьмем. Еще устроим немцу полундру. — Дед поплевал на «козью ножку», бросил ее к порогу. — Что силой у русских отымают, они всегда назад берут. А силенок хватать не станет — старики по России поднимутся, бабы в строй встанут. Не такой мы народ, чтобы в покоренных елозить.

— И ты пойдешь, дед?

— Пойду! — Дед ногой шевельнул в сторону легкую груду пакетов, прошел к двери и распахнул ее. За редкой заставой поселковых крыш виднелась широкая река с размытым далью противоположным пологим берегом. Оттого казалось, что перед глазами раскинулось море.

— По России пойду, — сказал он в этот широкий окоем. — А то за жизнь редко землю ногами трогал. Ведь как было? То палуба тебя укачивает, то паровозная бронеплощадка.

— Пешком-то, поди, трудно будет, — посочувствовал Котька, не веря в дедово решение.

— А ничего-о! Я сухонький, меня легким бризом по земле покатит, — дед тихо, счастливо засмеялся, обрадованный хорошей придумкой. — Скукожусь — и покатит, покатит по полям, по лесам. А где в воздух поднимет, через горы перетащит. Почему нет? Я эва какой, одна оболочка. И душа во мне легонькая.

Он вернулся к столу, поднял грустные глаза к портрету, вгляделся в себя молодого.

— Расейский я, ребятки, вот какое дело, а время подходит, тянет к родному погосту. Приду, поклонюсь дедам-прадедам, отцу с матерью и спокойно рядышком лягу. Землица у нас там мягонькая, родичами сдобренная, ладненько мне станет.

Дед отвернулся от портрета, заметил, как поскучнели от его слов ребята.

— Эге! А вы чего носы повесили? Ну-ка на флаг — смирно! — Дед притопнул ногой в обрезном сапоге, вскинул бороду. — Так смотреть!.. Ваша смертка далеко, как в перевернутом бинокле, даже совсем не видать еще, а потому — гляди веселей!..

До времени, когда можно будет подкапывать картошку, дни считали по пальцам. Ульяна Григорьевна через утро подшевеливала куст-другой — как там, не пора ли? Но клубни были в горошину, над зеленой кипенью ботвы только-только начали зажигаться фиолетовые огоньки цветенья.