— Ты не ворчи, Ульяна. Говорю тебе, не ворчи. Ты выслушай, да семена, какие остались, приготовь.

— Пошто я их готовить буду. Небось отсеялись. Какие семена?

— Ну-у… огурцы, помидоры, редиску. Большую теплицу строить задумали. Это тебе не парник. Круглый год — овощь! — Осип Иванович встал, бросил кепку на полку, туда-сюда просеменил по кухне. — Саженей двадцать длины будет, потолок из застекленных рам, пар из котельной по трубам проведем, из госконюшни навозу наворочаем подвод тридцать! Понимаешь?

— Ну и кем тебя при ней, при теплице, наряжают? — насмешливо, все еще борясь со своей недоверчивостью, спросила Ульяна Григорьевна. — Карточку-то хоть станут давать, не отымут?

— Э-э, что с тобой калякать! — отец отмахнулся от нее, как от мухи, загремел умывальником, давая понять, чтоб подлили воды. Котька зачерпнул ковшом из ведра, понес, расплескивая. Отец фыркнул носом.

— Все-то у тебя, сын, получается с ловкостью медвежонка. Как завтра пойдешь ящики сколачивать? Этак палец к планке пригвоздишь.

— Завтра?, — обрадовался Котька.

— Утром.

Отец налил из баночки на ладонь жидкого мыла, стал тереть руки. Жидкость мылилась плохо, воняла, но другого мыла не было, отоваривали таким, и то хорошо.

Котька тряпкой подтер росплески, тоже полез к умывальнику сполоснуть руки.

— Фабрика, брат, это сила. Коллектив. В нем соответственно и вести себя надо, — поучал отец. — Машины там в цехах какие?.. Умные. Сами коробки складывают, клеят, этикетки нашлепывают, спичками набивают. Прямо как руки, только железные. Конвейер, понял? Уважать надо.

— Я буду в ящичном цехе, — уклонился Котька.

— Все одно, — строго покосился отец. — Ящичный или какой, все одно — фабрика. Единый организм. Не станет ящиков, что, по-твоему, спички в мешки ссыпать?.. То-то и оно. Уж ты не подкачай.

Ульяна Григорьевна разлила по мискам крапивный зеленый суп с крошевом из бобового жмыха, чуть прибеленный молоком. Каждому положила по ломтику хлеба. На плите парил чайник, заваренный березовой чагой, от этого в кухне, перебивая вонь мыла, все гуще настаивался запах лесной прели. Он напоминал сквозные, прореженные сентябрем перелески, над ними живые веревки тянущих к югу гусей, лужицы коричневой воды под ногами с отраженными вверх тормашками стволами берез.

Ульяна Григорьевна, пригорюнясь, смотрела на Котьку. Вечная домохозяйка, она не могла ясно представить себе работу фабрики, поэтому считала ее опасной. Да и случаи со взрывами, с пожарами, что нет-нет да приключались на ней, только утверждали Ульяну Григорьевну в своей правоте. Ни разу не побывавшая даже на ее территории, она сравнивала фабрику с пароходом, на котором в тридцать третьем году приплыла сюда с детьми пассажиркой третьей палубы. И хотя мест не было даже на палубу, Ульяну Григорьевну с облепившими ее детьми подобрали, растолкали чьи-то узлы и сундуки, устроили над машинным отделением у самого люка. Люк этот всегда был открыт, оттуда из грохочущего нутра тянуло синим дымом горелого машинного масла, обдавало жарой. Внизу, среди бегающих туда-сюда ползунов и выбрасывающих огромные кулаки мотылей, шныряли полуголые люди, увертывались от рубящего воздух железа, что-то смазывали длинными кистями, брызгали из масленок.

Ульяна Григорьевна старалась не смотреть вниз, но, спохватившись то одного, то другого затертого толкотней ребенка, она невольно ныряла взглядом в дымную преисподнюю и, обмирая от страха, искала в чудовищно отлаженной пляске металла свое изуродованное дитя.

С тех пор любое предприятие, о котором заходила речь, будь то завод или фабрика, она представляла себе нутром парохода и, напуганная однажды увиденной картиной, привычно обмирала.

— Может, не надо ему на фабрику? — попыталась она уговорить отца. — Перебьемся и без его пайки, а там с огорода жить начнем. Он рыбки иногда подловит.

— Нечего все лето собакам хвоста крутить, — твердо ответил отец. — А на воду надеяться — воду и хлебать. Пескаря поймает, думаешь, год его жевать будем? — Отец похлопал Котьку по спине. — Он у нас совсем взрослый парень. Не лентяем растет, рабочим человеком, значит, подавай ему и пайку рабочую. Еще и денег заработает. Велосипед тебе надо?

— Еще бы!.. А ты, мама, за меня не бойся. Не один я иду на фабрику. Сама говорила, чтоб не был хуже других.

Отец довольно крякнул. Котька вышел из-за стола и пошел в комнату за книгой. Ульяна Григорьевна качала головой, всем видом своим как бы говоря: «Ой, не знаю, не знаю».

— Вот именно — не беспокойся, сын верно говорит, — начал Осип Иванович. — Работка у него будет простая, там совсем маленькие есть, а управляются, стучат молотками. К тому же начальником смены Капа. Приглядит, свой человек.

Он приобнял Ульяну Григорьевну за плечи, поправил на голове платочек.

— Писем нет, — дрогнула голосом мать и заморгала, заморгала.

Котька с книгой вернулся на кухню, сел спиной к печи. Книгу он взял у Ходи всего на один день, и надо было дочитать.

Пришла Капа, принесла обрезные кости. Их доставала ее подруга, работающая на загородной скотобойне. Костями она одаривала Капу, а Капа всякий раз делилась с Костромиными. По голодной весне это было большим подспорьем.

— Садись-ка да супчику поешь, — ласково пригласила Ульяна Григорьевна. — Небось прямо с работы.

Капу долго упрашивать не надо. С новогоднего вечера между нею и Ульяной Григорьевной прочно установился лад. Она почти всякий день забегала проведать: то костей притащит, то письмо Костино занесет, то перешить что-нибудь из старых платьев. С Нелей тоже отношения наладились, похоже, та смирилась с мыслью — быть Капе невесткой в их доме — и больше не ревновала ее к брату, по крайней мере виду не показывала. Осипу же Ивановичу все были хороши, а с Котькой Капа была на дружеской ноге.

Прежде чем сесть за стол, Капитолина достала письмо, протянула Осипу Ивановичу.

— Костино! — глянув на конверт, обрадовался отец. — Видишь, мать? Есть весточка! Когда написал?

— Сегодня принесли, — ответила Капа. — Да вы вслух читайте. Я еще раз послушаю с удовольствием.

Отец сходил за очками, приспособил их на нос при помощи бечевочки, захрустел конвертом, разворачивая его. Ульяна Григорьевна села на табуретку, защемила пальцами на груди кофтенку, глядела на отца, ожидая сыновних слов.

Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчетливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, все ли понимает.

— Ну слава богу, жив, здоров, — вздохнула Ульяна Григорьевна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддернула концы платочка.

— Ты не знашь, отец, про чо тако он написал? — мать пошевелила губами, готовя их к выговору трудного слова. — Чо это — переформар… Тьфу-ты! Ну чо?

— Переформировка, мать! — бодро, по-солдатски, ответил Осип Иванович. — Это когда войска отводят с позиций. Значит, отдых, баня, питание получше. Все как положено.

Мать согласно кивала. Хорошее оно, выходит, это трудное слово — переформировка.

— Ты вот мимо ушей пропустила, а Костя видишь на что намекает, — отец щелкнул по листку. — Куда отвели, прямо не сообщает, а если умом пораскинуть — понятно. Вот соображай… «Находимся в граде вождя». Ну, что это такое?

— А пошто в граде-то? Или это по-каковски?

— Хэ, мать моя вся в саже! — отец нагнул голову, сверкнул единственной линзой. — Как ты не поймешь! Вождь кто? Сталин! А град — это, стало быть, город. Вот и получается — Сталингород… Стоп, стоп. Получается — Сталинград! По-старому — Царицын… Вишь, язви их, немцев, куда прут. К Волге-матушке!

Еще посидели, поговорили о том о сем, и Капа стала прощаться.

— Не проспи на работу, а то уволю! — весело сказала она Котьке. Он пообещал встать утром до первого гудка. Капа ушла. Осип Иванович взялся за починку сапог, надо было сделать новые набойки, усадил рядом с собой Котьку — смотри учись. В это время в избу вошел Удодов. Он был похож на пьяного.