Что-то изменилось в окружающей тьме. Это зеленый огонек воздушного датчика сменился тревожным оранжевым. «Не повезло», — отметила часть сознания, которая не утонула в страхе смерти и еще могла наблюдать и анализировать. Остальной Решетов был полон оцепенелой апатией и беззвучной паникой. И агонизирующей надеждой, которая разгорелась вдруг снова, когда в тишине его могилы, наполненной раскаленным дыханием и набатом крови в ушах, возник новый звук.

Механический зверь стучал и двигался наверху.

— Я здесь! — забился Веня внутри скафандра, сжатого десятками тонн грунта. Задергался, сжигая последние глотки кислорода, но стараясь успеть рассказать: — Внизу есть вода…

Огонек стал красным, и Решетов не смог вдохнуть. Несколько минут он еще сопротивлялся удушью, потом жгучая боль разодрала ему грудь, и наступила темнота.

Когда Ребров ухватился за его вздернутую кверху ладонь, Вениамин был уже почти мертв.

Новые жилые корпуса поставили в пятидесяти километрах к северу, в надежной котловине, а сразу после них развернули спортивный купол с бассейном. Там постоянно были люди, большей частью со станции, но приезжали и с ближних секторов. Пару раз даже американцы залетали — подивиться. Проплыть два-три километра после трудового дня стало доброй традицией. По выходным на вышке развлекались прыгуны: выделывали такое, что чемпион последней Олимпиады съел бы от зависти плавки.

Решетов приходил поздно вечером. Нагрузки ему были пока запрещены, поэтому Вениамин просто ложился на воду и смотрел сквозь купол в близкое фиолетово-коричневое небо. Искусственная волна лениво качала его, попадая в такт таким же медленным мыслям. Потом он одевался и переходил в соседний, оранжерейный купол. Войлочная вишня прижилась и уже выпустила первые листочки. Веня устраивался рядом с деревцами и долго сидел, мечтая о будущих садах. Они обязательно вырастут, знал он, надо только немного подождать.

Каравелла легко скользила по водной глади. Наполнялись утренним бризом и беззвучно хлопали паруса с большими красными крестами. Матросы сновали по вантам. На капитанском мостике, приложив руку ко лбу и глядя вдаль, неподвижно стоял человек в причудливой шляпе и долгополом камзоле.

«О, ойнопа понтон!.. Хотя какая уж тут ойнопа, не Улисс все же, Колумб». Пилот Мэтью О'Брайен досадливо прищурился: слишком далека была красавица-каравелла, а любая оптика в деле изучения кораблей-призраков совершенно бесполезна. И все же зрелище было на редкость впечатляющим: аквамариновая морская пучина, белые паруса каравеллы и розово-красное марсианское небо, подернутое голубыми облаками. Вытерев слезящиеся от напряжения глаза и вздохнув, пилот щелкнул кнопкой фона.

— Это О'Брайен. Докладываю, кэп. Я в кратере Колумба. Температура грунта — минус пятьдесят градусов по Цельсию, радиационный фон в норме, давление — шесть миллибар и продолжает падать. В двадцати милях от меня замечен пылевой вихрь, в связи с чем ожидается временное помутнение и исчезновение миражей. В настоящий момент в пределах видимости имеется парусник, по-моему, это «Санта-Мария», потому что детали оснастки…

— Ближе к делу, Мэтью, детали оснастки меня совершенно не интересуют.

— Хорошо, кэп. Расстояние до миража порядка двух миль. Пробы грунта на северном склоне взяты, исследовательская программа запущена. Какие будут указания?

— Возвращайся на станцию, с пылевой бурей шутки плохи.

— Одну минуту, кэп, очень уж хочется поближе на Колумба глянуть!

— Не валяй дурака, Мэтью! Неужели тебя в детстве не водили в музей? Голограммы ничуть не хуже здешних картинок.

— Не скажите, капитан. Где вы видели голограммы по пятьдесят миль в диаметре?

— Ты же знаешь, Мэтью, что к настоящему Колумбу это не имеет никакого отношения. Всего лишь кристаллизация нашего представления о нем. В любом случае возвращайся, это приказ.

— Слушаюсь, кэп.

Мэтью нехотя развернул своего «осьминога», собираясь двинуться в сторону станции, когда увидел, что «Санта-Мария» изменила курс и постепенно приближается к нему.

«Черт! Как мне везет!» — Мэтью почувствовал, что от волнения у него вспотели ладони. До сих пор никому не удавалось подобраться к миражам ближе чем на полмили. Самым удачливым оказался разведчик из состава второй экспедиции Эркюль Легран — десять лет назад вблизи уступов Цербера. Позднее Легран шутя уверял, что у него и не было никакого желания подходить к гигантскому трехголовому псу, хоть и призраку, совсем близко.

Большинство миражей не обладали ни размахом, ни эффектностью того, что видел сейчас Мэтью. В основном это были ученые мужи — астрономы, угробившие жизнь на изучение марсианских каналов, бородатые естествоиспытатели, подвижники науки. Как правило, взору наблюдателя они представали, припав к окуляру телескопа или сидя перед монитором компьютера. Все они были глубоко безразличны Мэтью. Как-то он пытался присмотреться к бородатому Фламмариону, но тот уже через пять минут усыпил его своей флегматичностью.

Но тут другое дело — сам Христофор Колумб плывет прямиком к нему, гордому сыну Ирландии, Мэтью О'Брайену. С таким зрелищем могли бы поспорить разве что Медуза или Цербер. Не отказался бы Мэтью и от того, чтобы получше рассмотреть горящий Флегетон, побывать в Элизии, Утопии, долине Дао… Эх, да что там! Самое обидное, что он, Мэтью, будет видеть совсем не то, что видит капитан или приятель Мэтью, механик Дик. Если человек первый раз слышит о Медузе Горгоне, то его мираж будет тусклым и прозрачным. Напротив, если хорошо представить, как шевелятся змеи на ее голове, видение станет плотным, почти осязаемым. Колумб, нарисованный воображением Мэтью, был таким реальным, что казалось — сейчас помашет рукой, велит спустить шлюпку и пригласит пилота вместе плыть на поиски Америки. И, как назло, вся приборная доска уже покраснела от сигналов тревоги — вихрь, похоже, набрал силу.

Тем временем «Санта-Мария», поманив обманчивой близостью, вновь совершила маневр и пошла полным ветром, удаляясь от наступающего пылевого фронта. Мэтью это было только на руку: можно, не теряя из виду цель, двинуться в сторону станции, что он и поспешил сделать. Но «осьминоги» были скорее устойчивы, чем быстры. Вскоре стало ясно, что каравелла, поймав воображаемый ветер парусами, уходит в отрыв, а бешено кружащийся пылевой хаос неумолимо настигает пилота. Вот уже белые паруса подернулись дымкой и расплылись в мутной дали. Видимость резко упала. Мэтью врубил прожекторы на полную мощь, но сумел разглядеть только стену песка и пыли. Он сбросил скорость, надеясь, что самого худшего не случится и смерч не зашвырнет его на вершину семнадцатимильного Олимпа, но опоздал. Еще до тревожного сигнала эхолота он почувствовал, как грунт под «осьминогом» предательски осел и широкие задние колеса работают вхолостую. «Осьминога» повело назад, вбок, и он тяжело завалился не то в трещину, не то в провал, мгновенно появившийся на ровной поверхности кратера.

Мэтью пришел в себя от резкой боли в затылке. Кривясь, дотронулся до большой шишки на голове, но, убедившись, что крови нет, успокоился. Похоже, ударился о боковую стойку кабины. Взглянув на бортовой хронометр, он понял, что прошло больше часа с момента крушения. Наверху еще бушевала буря, и в трещине царил полумрак. Видимо, прожекторы вышли из строя при падении. Мэтью проверил, есть ли связь, — фон мертво молчал. Падение было таким внезапным, что Мэтью не успел испугаться. Но теперь, поняв, что крепко засел в этой дыре, он почувствовал, что во рту у него пересохло, а лоб, наоборот, покрылся испариной страха. И в то же время в сознании крутилась жалкая суетная мыслишка: «Что-то я не помню в кратере Колумба ничего подобного. Вот ты и прославился, Мэтью, вот и вошел в историю Марса. Теперь твоим именем наверняка назовут эту треклятую трещину. Посмертно. Трещина О'Брайена. А что, звучит! Нет, лучше Провал О'Брайена! Трещин на Марсе сколько угодно, а провалов раз-два и обчелся. Господи, хорошо, что я не успел жениться и детей у меня нет».