— Крепкие руки и отважные сердца.

— Это дорогого стоит.

— Я никогда не пробую купить то, на что у меня не хватит денег.

Он пыхнул трубкой, выпуская над столом облачко сухого горького дыма.

— Цену назначает продавец, а не покупатель.

Ага. Так я и знал. Дает понять, что всех сокровищ мира не хватит, чтобы заставить его действовать.

— Любая вещь стоит столько, сколько за нее согласятся заплатить. Ни монетой больше.

Трактирщик присел на лавку напротив меня.

— А сколько заплатишь ты?

— По десять серебряков на голову. Всем, кто пойдет со мной. И еще втрое за голову того, кто мне нужен.

Откуда-то из-за спины раздался вздох удивления, и, кажется, не один. Но все смолкло, едва человек по имени Рофи — а больше никем он быть не мог — обвел взглядом питейный зал. Наступила такая тишина, будто все вокруг вмиг перестали дышать. Что ж, вымуштровал он своих подчиненных хорошо. Хотя…

Такое послушание возникает только после близкого знакомства. С кулаками друг друга. В любой стае вожак первоначально утверждает свое превосходство клыками и когтями. Конечно, и здесь все могло идти тем же путем, но верится с трудом.

Все, кто сидит сейчас в трактире, далеко не юнцы. Все они силой, по меньшей мере, не уступают своему главарю. Семи пядей во лбах не видно, но взгляды вполне осмысленные, значит, никто из этих пятерых не стал бы сдаваться после первого же поражения. А на всех сил у одного вряд ли бы хватило. Даже учитывая, что дело могло происходить несколько лет назад, когда каждый из них был моложе, чем сейчас. Те, кто приехал в столицу из забытых Божем уголков Дарствия, наоборот, вели себя задиристо, принимая зачастую те вызовы, с которыми не могли справиться. Эти же…

— Цену назначает продавец, — упрямо повторил трактирщик.

Я попробовал встретиться глазами с кем-то из присутствующих. Можно сказать, не удалось, но в обрывках взглядов, которые все же соприкоснулись с моим, не было разочарования. Совсем.

— Вам здесь уютно, да? Тепло, тихо и спокойно?

Рофи чуть удивленно нахмурился, не спеша отвечать на мой вопрос. Но мне больше не требовались ответы.

— Местечко на отшибе, куда не каждый прохожий заглянет. Крохотный мирок, в котором вы чувствуете себя единственными господами. Верно? Уныло, убого, тесно, темно. Зато здесь не нужно вытягиваться струной, а потом отбивать поклоны, едва послышится звон колокольчиков. И можно бы выйти наружу или хотя бы раскрыть окна, но вы никогда так не поступите. Ведь там, за стенами, другой мир, чужой и враждебный. Мир, который непременно попытается подчинить вас своим законам.

Я встал и направился к дверям. В основном чтобы успеть обеспечить себе пути отхода, если на меня все же рискнут напасть.

— Правда, вы же привыкли подчиняться. Не одному хозяину, так другому. Кто-то стоит ниже, кто-то выше, каждый гнет спину перед другим, и все это без конца. Потому что так заведено. Потому что установлено. Да? И в полдень, когда напыщенный золотой индюк покачивался в паланкине, вы тоже были там. Стояли. Кланялись. И думали только о том, что вечером сможете поиграть в смелость и независимость. Я угадал?

— К чему эти горячие речи? — голосом суше дыма спросил трактирщик.

— К тому, что в игрушки обычно играют дети. Малыши, не знающие, что происходит вокруг них. Или не понимающие этого.

— Хочешь сказать, что мы…

— Младенцы, играющие в мужчин. Вам стоило бы выйти на улицу и протереть глаза получше.

Он помолчал, взглядом явно буравя мою спину. А потом ответил единственным образом, который помогал сохранить лицо:

— Не думай, что нам… нравится все это.

Струна, натянутая где-то внутри меня, взвилась вожжой и хлестнула по языку, заставив сплюнуть:

— Когда что-то не нравится, обычно его изменяют. По-своему.

Обратный путь к вершине холма снизу представлялся особенно долгим, потому что не было видно конечной цели пути: и из-за надвигающихся сумерек, темнящих небо, и из-за крон деревьев, нависающих над главной аллеей. Чуть больше мили до развязки, которая никому из участников не понравится. Разве только землевладельцу, получившему желаемое. Ждет ли он ночной темноты, чтобы удовлетворить свою похоть? А может, прямо сейчас счастливо потирает руки перед заветной дверью?

С каждым шагом вверх по склону уверенность в том, что я делаю нечто важное и нужное, иссякала. Увесистыми такими каплями скатывалась со лба вместе с холодным потом. Время упущено, вред явно уже нанесен, и все, на что можно надеяться, это на скорое возвращение сломанной игрушки домой. Если верить рассказам знатоков, девичьей жизни ничто не угрожает.

Если верить.

Откуда она вообще берется, вера? Как человек может, ни разу в жизни даже не соприкоснувшись с чудом, все равно в него верить? И как вообще можно верить кому-то?

Я помню одни лишь приказы. Слова, в истинности которых невозможно было усомниться, ведь командир всегда лучше знает, что и как должно происходить. И в тот день, стоя на пепелище, я тоже не собирался задавать вопросы. Не мог представить, что это можно и нужно сделать. Приказали — подчинился. Пусть смерть родителей случилась не из дарственной надобности, а по чьему-то корыстному намерению, неважно. Прошлое невозможно вернуть, говорят мудрые люди.

Так почему же оно стучит прямо в виски?

Вверх. Вверх. Вверх. Ускоряя ритм.

Куда я тороплюсь? Зачем? Тело словно слышит эхо старых приказов и пытается их исполнить, действует само по себе, но ведь обязательно наступит мгновение, когда все звуки стихнут, и что тогда? Ввязаться в драку? При мне даже нет оружия. Посох с кошачьей головой, конечно, хорош, но слишком мал для настоящего сражения. И намного слабее бракка. В кошеле звенят монеты, но они никому не нужны здесь и сейчас. Смешно. Единственный раз, когда у меня появились средства на покупку помощи, рынок оказался закрыт. Ну и везение!

Везение.

Оно всегда было таким. Точно таким же. Сколько себя помню. Сколько…

Дрожь сотрясла все тело, от макушки до пяток, и что-то застучало по земле, словно пошел град. Или рассыпались бусы.

Пальцы, коснувшиеся шеи под высоко поднятым воротником, подтвердили: кожа чиста. Ни одной горошины. Они все лежали внизу, под ногами, темные, глянцевые, похожие на черный жемчуг из ювелирной лавки. И с треском лопнули, когда я на них наступил. Потом лопнуло что-то еще, внутри то ли черепа, то ли сознания, и в глазах на мгновение помутилось. А когда ясность зрения вернулась, она пришла не одна, а вместе с неожиданным, но почему-то совсем не удивительным открытием.

Раздвоенного мира больше не было. Не было странных порывов сделать что-то не так, как раньше. Никаких метаний. Никакого выбора между полом и потолком, между азартом и осторожностью. То, что осталось, было единым и цельным. Вот только много ли осталось во мне от меня самого?

— А каково это — делать по-своему?

Вопрос прозвучал невнятно, сливаясь с ленивым шелестом кустов, мимо которых лежал мой путь, но спрашивающий явно нуждался в ответе. Впрочем, и я тоже.

— Не мешать порывам души. Не ломать себя в угоду кому-то. Не сомневаться в том, что будущее будет лучше прошлого.

Простые советы. Очень простые. Наверняка кто-то и когда-то дал их мне, только лицо и голос советчика надежно стерлись из памяти, и теперь кажется, что я знал это всегда. С самого начала. Так почему же никогда так не делал?

— Твое будущее?

Вряд ли.

Нет.

Не знаю.

Мое «завтра» меня очень долго не волновало. Слишком долго. Нам говорили, что мы служим обществу. Что наши действия приносят пользу жителям Дарствия. Врали? Возможно. Но мне почему-то думалось иначе в те дни. Да и сейчас…

— Общее.

— Но одному стараться для всех… Разве хватит сил?

Конечно нет. Просто каждый должен делать свое дело.

Свое.

Но по-своему ли?

Если все мы разбредемся по личным полям сражений, откуда возьмется единство? Откуда возьмется сила, способная свернуть горы? Значит, кому-то придется поступиться своими желаниями и намерениями, чтобы поддержать другого. Кому-то придется уйти в тень…