За полночь приехали в город. Рамиз придержал Акопова за локоток и сунул толстую пачку денег:

— Гонорар за консультацию, господин эксперт!

— Расписаться в ведомости не надо? — усмехнулся Акопов.

— Не надо, у нас без бюрократии. Завтра после обеда снова поедем. В Узбекистан. Отдыхай пока.

Поднялся Акопов в ухоронку и остолбенел. В комнате — интимный свет, музыка приглушенно играет. Назар танцует с девушкой. Акопов сунулся в ванную, помыться с дороги. А там из бело-розовой пены две головы торчат. Одна принадлежит Юсупу.

— Вы что тут устроили, выродки? — грустно спросил Акопов.

— Это не мы, — томно сказал Юсуп. — Это Джахангир привез.

— Какой еще Джахангир?

— Какой с тобой обедал. В бабочке.

— Давайте я вам полью, — поднялась из пены девушка.

И шланг с ситечком над раковиной умывальника держит. Ну, что делать Акопову — умылся. Побрел на кухню и тихо замер в дверях. Нет, подумал, Джахангир — не такой уж плохой человек, хоть и надменный с виду. Стол ломился от яств. А за столом курила блондинка — крупная, с белыми крутыми плечами. Настоящая женщина, какие Акопову всегда нравились.

— Как тебя зовут? — Акопов не придумал ничего другого.

— Нелли… Ужинать будешь?

— Буду. А если точнее?

— Наиля. Сейчас только мясо подогрею.

Наили у него ни разу не было. Экзот, одним словом. Ладно, подумал, хрен с ней, с конспирацией. Правда, и Олоферн на Юдифи погорел… Так когда это произошло!

В Москве установилась, наконец, теплая погода. Почти жаркая. И сразу стало заметно, какая мощная упругая трава стоит у обочин и на пустырях. Так и тянуло поваляться в зелени среди одуванчиков, позагорать. Но Толмачев понимал: расслабится — придется ему в другом месте загорать. Дождался бородинской электрички и поехал до упора, до самого конца. Лето подступало к Подмосковью, лето, самая любимая пора года…

Гнулись на дачных участках белые и розовые, не обгоревшие пока на солнце, люди — с лопатами и мотыгами. Выходили к дороге убранные в белое кусты крушины. Промелькнула стайка мальчишек на велосипедах с притороченными, надоевшими за учебный год, портфелями. Ехал в электричке обычный российский люд: тетки с кошелками и сумками на колесиках, дядьки с рюкзаками и молодухи с запеленутыми младенцами. Ехали старые и молодые, пьяные и трезвые. Ехали куда-то к невидимой цели, словно вся Россия снялась с насиженного места и тронулась в путь…

Давно уж так вот не терся Толмачев среди людей. Тонкие стекла личного автомобиля надежно отгораживают человека от толпы. А тут, в электричке, эта самая толпа жарко дышала вокруг, смеялась и плакала, шелестела газетами и неторопливо судила очередных вождей и пророков.

Вышел на конечной станции и побрел, куда глаза глядят. И дорогой шел, уступая тяжелым машинам, и полем, в едва заметных бороздах, между строчками зеленей, и перелеском, полном птичьих голосов. Шел, шел и вышел на открытый простор, заставленный, как снопами, памятниками. Бронзовые орлы парили в чистом небе, на ровном теплом ветру.

Остановился перед постаментом с темной бронзовой доской.

— А чего тут написано, интересуюсь? — услышал за спиной.

Мужик в пропотевшей рубахе, с лопатой, склонил к плечу голову, словно птица.

— Переводили, да забыл.

— Павшим великой армии, — сказал, вглядевшись в доску, Толмачев. — Французам, выходит, этот памятник, дядя.

— Ну, ладно, — сказал мужик. — Мертвые — все одинакие. И всем крест нужен. А у меня… племяш в Афганистане… Город Хост. Не слышал про такой? Совсем молодой был, только сержанта получил. Который год не можем на могилку хороший памятник поставить. Будочка со звездой — и все дела. Никаких денег не хватает. Ни на жизнь, ни на смерть, брат…

Вздохнул и пошел дальше по неведомым делам. А Толмачев еще немного погулял по смертному полю. Потом выбрался на большую дорогу и сел в автобус. И вновь поехал, куда глаза глядят. Думал, думал…

Он кожей чувствовал, что его ищут не только кавказские и среднеазиатские «коллеги», но и родное Управление. Причем, неизвестно еще, к кому опаснее попасть. Конечно, в отличие от Ивана Ивановича, организатора неудачного похищения, о методах конторы Толмачев был осведомлен гораздо лучше. И что из того? Ведь в запасе у друзей по Управлению найдется не один хитрый винт с контргайкой… И уж тут никаких знаний Толмачеву просто не хватит.

Конечно, обидно: служил, служил — выслужил! Хвост на двух тачках… В нормальной ситуации можно было бы прорваться к высокому начальству и потребовать служебного расследования. Но к начальству выйти не дадут.

Водопроводчику стало каким-то образом известно, что Толмачев с подачи подполковника расколол его. Поэтому и устроили облаву на Толмачева и отсекли Василия Николаевича… Ко всему прочему на пропавшего Толмачева вполне возможно свалить вину за протечку. От этого он пришел в ужас. Не хотелось подыхать с клеймом предателя… «Так ему и надо!» Хороша эпитафия…

— Конечная! — потолкал его в плечо водитель. — Середа.

От этой самой Середы, большого села на тракте, добрался до Волоколамска, возвращаясь, таким образом, в Москву по большой дуге. Поближе к вечеру он валялся на зеленой травке в виду города Истры, неподалеку от мощных стен бывшего Ново-Иерусалимского монастыря. Под этими стенами Петр Великий, тогда еще не великий, а вьюноша царского роду, подавил стрелецкий бунт. Не стал дожидаться, пока сестрица Софья стул из-под него вышибет. Первым ударил! Так может, пойти навстречу пожеланиям коллег, первым сделать ход?

С Рижского позвонил помощнику подполковника:

— Привет, Максимычев! Как дела в конторе?

— Неважно… Погодите, дверь закрою.

— Времени нет, Максимычев!

— И все же — закрою. Извините.

Давай, давай, усмехнулся Толмачев. Дверь-то у тебя всегда закрыта, конспиратор… Небось, побежал докладывать о моем звонке. Либо дает ЦУ службе прослушивания. А может, напрасно катит бочку на человека? Ну, не нравится ему Максимычев, холодный педант, сушеный окунь… Так это проблема Толмачева, а не Максимычева. Мало ли кто кому не нравится!

— Извините, — сказал капитан в трубке. — Дверь прикрыл, а то сквозняк — все сдувает на пол. Хотя, как мне представляется, ни одна дверь не может по-настоящему прикрыть человека…

Ему, видите ли, представляется! Толмачев насторожился: философствующий сушеный окунь — что-то новое в ихтиологии.

— А у меня замки крепкие, — сказал он.

— Тем не менее, вас уже пытались обокрасть. А сейчас в Москве жуликов развелось — просто уму непостижимо…

Так, с дверью ясно. Молодец Максимычев, внятно объяснил.

— А что с Василием Николаевичем?

— Приболел, — после короткого молчания сказал Максимычев. — Ничего серьезного, но дня два придется посидеть на больничном.

— Можно его увидеть?

— Увидеть можно. Но лучше не надо. Постельный режим…

Толмачев вздохнул с облегчением:

— Я позванивать буду. Ладно? Ну, договорились. Василий Николаевич ничего не передавал?

— Как же, как же… Минутку. Так. Вы должны позвонить Игнатию Павловичу. Телефон тот же, но последние цифры двадцать два.

Эх, как можно ошибиться в человеке, подумал Толмачев, вешая трубку. Сушеный окунь… А Василий Николаевич ему пароль доверяет, который использует только на связи с Толмачевым. Игнатий Павлович — Павелецкий. Игнатий Кириллович — Киевский. Игнатий Борисович — Белорусский. И вся нехитрая арифметика. Людные вокзалы. И в центре.

Пока ехал на Павелецкий, не раз возвращался в мыслях к капитану Максимычеву. Курит по часам. И в сортир, наверное, ходит по расписанию. Бумаги ведет, обезличенные документы. С аналитиками Василий Николаевич сам работает. Выходит, чувства личной преданности не чурается капитан Максимычев. Тоже нечастое по нынешним временам свойство.

А Василия Николаевича, если правильно понимать иносказания капитана, не отсекли, а спрятали. До тех пор, пока с водопроводчиком и его компанией окончательно не разберутся. Иначе подполковник не смог бы дать Максимычеву задание позаботиться о Толмачеве.