— Коммунизм в Красной армии — это, собственно, только особая форма русского патриотизма!..

Он был так уверен в себе, этот молодой прославленный маршал. История была за него. Ее процессы были неотвратимы и неизбежны. Как десяток лет тому назад, на фоне неизбежного национального возрождения придавленной и униженной Германии, стало выдвигаться само собой имя Гитлера, так и теперь, в России, на фоне еще только инстинктивно ощущаемого поворота от интернационализма к русскости, незаметно и постепенно вырастала фигура маршала Тухачевского. Он не искал популярности, но она сама шла к нему. Он только вошел, как хороший опытный пловец, в большую волну и эта волна уже не только сама несла его, но и выпирала на свой гребень.

Страна искала своего героя. Не в личности Тухачевского была тут суть. Не будь его, был бы другой. Но по стечению счастливых обстоятельств, именно Тухачевского, военного вождя, чисто русского человека, не чекиста, народная волна выпирала наверх с чудовищной силой и, казалось, ничто не может затормозить ее. И только раз, странным диссонансом, прозвучал в январе 1937 г. голос «с того света». В отвратительном процессе «семнадцати», «параллельного троцкистского центра», с каким-то жутким оттенком пронеслись показания журналиста Карла Радека о Тухачевском. На предварительном следствии Радек показал, что к нему, от имени Тухачевского, с троцкистскими предложениями обратился Путна. На процессе прокурор Вышинский затронул эту тему, но Радек пошел на попятный: Тухачевский-де к этому делу совсем не причастен; Путна действовал от своего имени. Создалось впечатление какой-то странной путаницы на фоне прекрасно поставленного спектакля. Этот трагический намек был понят только самыми искушенными в тонкостях советской политики верхами. Они почувствовали, что из зала, где происходило трагическое представление, издалека неясно прозвучал слабый колокольчик предупреждения: «имеющий уши, да слышит». Радек «выгораживал» Тухачевского из подозрительного положения. Еврей-журналист защищал, маршала-дворянина. Зачем и кому нужно было во всей этой, тщательно подготовленной инсценировке упоминать имя прославленного и преданного Кремлю красного маршала? Но этот предостерегающий колокольчик только звякнул и замолк, словно Сталину потребовалось лишь сигнализировать всем, власть имеющим: надо выбирать, как когда-то, во времена Троцкого: либо за, либо против. Теперь опять предстоял выбор: либо за Сталина, либо за Тухачевского. Для многих это было вопросом жизни и смерти. Но ГДЕ, на какой стороне жизнь и на какой — смерть? Тысячи людей стали мучительно искать ответа на этот вопрос.

А внимание всей страны, между тем, после отвратительного процесса, с облегчением обратилось к широко рекламируемому полету на север, к «штурму Северного полюса». Этот полет был нужен всем: Сталину, чтобы загладить в глазах иностранного мира впечатление от последнего политического процесса, кончившегося казнью 15 человек, бывших вождей и министров; стране, чтобы дать пищу эмоционально-положительному интересу к прогрессу советских летчиков и советской техники.

Лично Тухачевский понял намек процесса. Но его положение, казалось ему настолько прочным и твердым, что он не обратил внимания на звук отдаленной грозы. Он привык к опасностям и риску. Не вмешиваясь во внутреннюю политику страны, избегая столкновений со Сталиным и Ежовым в вопросах «ликвидации последышей троцкизма», маршал вел свое дело и ждал своего часа. Он верил, что этот час придет тогда, когда грянет неизбежная война и судьба даст ему в руки настоящее оружие и настоящую возможность — вооруженную молодежь, любящую и верящую ему, Михаилу Тухачевскому, носителю новой идеи Новой России… А пока, пока кругом было столько работы, столько творчества. Даже в подготовку полета на Северный полюс маршал вложил много своей энергии и помощи. Не раз он с Туполевым и Водопьяновым обсуждал детали полета и радовался успеху русского самолетостроения. Он прекрасно знал, что такие великолепные машины, с молодыми прекрасными летчиками, скоро могут стать под его военную команду и полетят туда, куда властно укажет им его рука, рука русского маршала Тухачевского. Может быть и на красный Кремль!

Бедная Таня в Париже, между тем, переживала тяжелые дни. Несмотря на всю самостоятельность, рано вырабатывающуюся у советской молодежи в суровых условиях жизни, она чувствовала себя в громадном городе одинокой, покинутой и печальной.

Девушка точно выполнила все распоряжения Тухачевского. На несколько дней она уехала в провинцию, послав в советское полпредство записку, чтобы ее не искали и не беспокоились. Деньги, оставленные ей во втором пакете, казались ей огромным богатством, но что с ними делать, — она не знала. Вернувшись в Париж и с тоской бродя по великолепному, но для нее такому чужому и холодному городу, она как-то случайно пришла к Триумфальной арке и вспомнила, что где-то недалеко шофером такси должен работать их случайный знакомый, доктор Костин. Шоферы парижских такси прикреплены к своим стоянкам. Вот почему через несколько дней Тане удалось разыскать старика-доктора. Тот встретил ее как родную, принял в ее судьбе горячее участие, устроил ей комнату рядом со своей, и они много часов проводили вместе, вспоминая Родину и делясь мыслями о ее судьбе.

Только теперь Таня почувствовала, что такое по-настоящему тоска по Родине. То чувство, которое у старика-эмигранта уже превратилось в тупую боль, привычно ноющую в глубине души, вспыхнуло в душе девушки неожиданно с острой силой, подобно буре. Тоска по Родине, самая благородная и неизлечимая болезнь в мире, охватила все ее существо. «О, Русская Земле. Уже за шеломенем еси!», — вспомнила она только теперь ставшие ей понятными слова из «Слова о полку Игореве»… К этой общечеловеческой боли добавились еще и сердечные страдания из-за разлуки со своим Мишей. Девушка с волнением прочитывала в Национальной библиотеке страницы «Красной звезды», где почти в каждом номере было что-нибудь о деятельности маршала Тухачевского. Она знала, что «там» с ним пока все благополучно. Но ей было непонятно, почему именно она должна оставаться в Париже, превратившись в преступницу-«невозвращенку». Угнетало ее еще и то, что на эту тему она не смела говорить даже с таким другом, как доктор Костин.

Знакомясь с жизнью французов, она все больше, путем сравнения, начинала понимать всю ненормальность советской действительности, но ее, все-таки, тянуло на русскую землю чувство этой неистребимой «русскости» и молодая, горячая, яркая любовь. Тане, уже оценившей все прелести спокойной, комфортабельной жизни Европы перед напряжением и хаосом СССР, все-таки, хотелось туда, где все, где родные, где русские. Пусть там и хуже, но там «свое».

Чеканные строки Есенина всплывали в ее памяти:

И она так понимала полные горькой любви слова этого любимого, теперь преследуемого — даже после смерти — поэта:

Ей не были нужны комфорт и сытость Парижа. Ей хотелось туда, где Россия, где русские, где «он»…

Вот почему птицей полетела она к старому нотариусу, получив от него вызов. Тот, улыбаясь ее порывистости и завидуя блеску молодых глаз и румянцу нежных щек, показал ей телеграмму. Она была из Лондона и без подписи. На ней латинскими буквами стояло:

Niejno zelu'u, postupai medfak, outchis. Ne ounywai. Skoro ouvidimssia v nastoiaschthei Rossii!

Опять, как и раньше, с печальным недоумением поднялись на старика молодые огорченные глаза. Тот пожал плечами.