В Лондоне Тухачевского встретили с холодной, сдержанной вежливостью. На вокзале в почетном карауле стояли высоченные гвардейцы в традиционных красных мундирах и громадных мохнатых шапках. Приветливо, белыми английскими зубами, улыбались представители военного министерства, генерального штаба и прессы.

В сопровождении военного атташе, комдива Путны, — старого знакомца по гражданской войне, — низенького, угрюмого и молчаливого человека, Тухачевский посетил штаб, казармы, доки, военные заводы, полигоны. Всюду были порядок, покой и чисто английская уверенность в незыблемости сегодняшнего и прочности завтрашнего дня. На пытливые вопросы маршала о масштабах военных приготовлений англичане, улыбаясь, отвечали, что при сумасшедшем прогрессе современной военной техники, по их мнению, нет смысла готовить что-либо-впрок, а нужно лишь быть готовыми к стремительному разворачиванию военной промышленности и притом по самым новейшим образцам оружия. В свою очередь, Тухачевского спрашивали о военном потенциале СССР, на что маршал отвечал официальными цифрами, не забывая указаний Сталина о «дымовой завесе». Путна служил переводчиком, ибо Тухачевский не был вполне уверен в своем английском языке, а темы подчас были очень ответственные и трудные. Одно дело вести обыденный «домашний» разговор, а другое — отвечать на официальные военно-политические вопросы…

Путна, которого Тухачевский не видал много лет, понравился маршалу. Он был ясноголовым, толковым, спокойным эстонцем и в какой-то степени имел независимые суждения. Видимо, какие-то стороны советской действительности производили на него тягостное впечатление. В всяком случае, когда англичане как-то, с удивленным любопытством и плохо скрытым презрительным недоумением, стали расспрашивать о предстоящем «процессе 17» — «параллельном троцкистском центре», с участием бывших советских министров и воротил, он уклонился от обсуждения этой темы, сделав весьма кислое выражение лица. Когда же один из английских офицеров, в неофициальном порядке, спросил, как могло вообще случиться, что председатель Коминтерна, старый революционер, — к тому же еврей, — Зиновьев оказался на службе у Гестапо, он резко оборвал спрашивавшего и сказал, что он — простой солдат и в высшую политику своей страны не вмешивается. И что он-де имеет такт не спрашивать у англичан, как может случиться, что король отрекается от трона из-за женщины. Англичанин поперхнулся, покраснел и замолк. Взглянув на Путну, Тухачевский заметил на его тонких губах усмешку, но на лбу у него показались складки досады и даже боли. Очевидно было, что положение военного представителя Советского Союза Путны часто тягостно. Тухачевский с интересом отметил это и в свободную минуту в клубе полпредства, после воспоминаний о гражданской войне, где они оба одновременно получили по ордену «Красного знамени», разговорился с атташе по душам.

— Видите ли, Михаил Николаевич, — тихо и угрюмо говорил Путна. — Вы не поверите, как порой тяжело мне тут. Надо сказать прямо: нас здесь боятся и презирают. Боятся потому, что знают, что мы подняли военную мощь страны на очень большую высоту… А презирают за то, что у нас во внутренней политике остались приемы и методы времен начала революции. А ведь прошло уже 20 лет… И теперь все это никак не может объясняться требованиями революционного момента — «лес рубят, щепки летят», — а иначе: некоей потребностью «ам сляв» в палке, кнуте, нагайке, казнях и прочих вещах…

Путна как-то испытующе взглянул на маршала и, заметив его внимание и сочувствие, продолжал:

— Позвольте мне быть с вами откровенным, как со старым боевым товарищем. Я должен признать, что последние политические процессы повредили русскому имени в необычайной степени. Иностранец не понял всей этой неразберихи и только закрепился в мнении, что Россия продолжает оставаться сплошной Азией и варварством… Вы вот слыхали вопрос того белозубого наивного англичанина… А ведь он-то по существу прав: чем объяснить все такие вот явления — процессы, признания, приговоры, расстрелы и прочее? Неудивительно поэтому, что газеты всех стран полны ядовитыми выпадами против нас. Возьмите, например: Вандервельде, вождь 2-го Интернационала, прямо так и сказал: «СССР — единственная страна, где нет коммунистов»… Какой-то турист вспомнил, как при приезде афганского короля Аммануллы где-то его сопровождавшие выехали в цилиндрах. И как все мальчишеское население встречало и провожало их восторженным ревом: «Цирк приехал!».. Другие газеты вспоминают слова Пушкина: «Дернула же меня нелегкая родиться в России с умом и талантом!»… Или еще: «Жизнь по направлению от запада к востоку постепенно теряет свою ценность»… Или как Наполеон сказал: «Поскреби русского и отыщешь татарина»… Кто, в самом деле, поверит тому, что Зиновьев и Каменев были платными агентами Гестапо?.. Что везде враги, везде шпионы — даже на самом верху. Если в России этому не верят, то что же сказать про Европу? Как выразился Андрэ Жид, писатель французский: «О России врут с восторгом и говорят правду с ненавистью». А правда-то жгучая и омерзительная… Если в самой России не верят, но молчат, то здесь не верят и говорят… И вот сияющая идея СССР — социализм, царство справедливости на грешной земле — оказывается под градом насмешек… А это… это так больно!

Тухачевский с вниманием и симпатией посмотрел на затянутого в щеголеватый мундир Путну. В голосе того было столько горечи и чувства, что трудно было предположить, что он играет какую-то роль. Просто человека, очевидно, прорвало. Молчал, молчал, накапливалась эта вот горечь и, наконец, перед старым боевым товарищем, к которому есть доверие, эти признания и вырвались. В ответ на взгляд Тухачевского Путна ответил таким же прямым и откровенным взглядом. Только на лбу его еще не разгладились складки мучительного напряжения.

— Ну, а если бы, — тихо и словно небрежно уронил Тухачевский. — Если бы в России кое-что переменилось — я говорю про внутреннюю политику, конечно — Англия стала бы иначе к нам относиться?

Глаза Путны блеснули.

— Ну, разумеется! Ведь сейчас все мы — позвольте поставить точку над { — чувствуем себя представителями какой-то азиатской деспотии.

Он выговорил эти слова ясно и открыто, не спуская глаз с лица Тухачевского.

— Да, да… Я понимаю всю ответственность произнесенных слов, ко вам верю, Михаил Николаевич… Может быть, единственному человеку в СССР… У меня есть не только мое личное доверие к вам, но и надежда, что вы еще сыграете большую роль в будущем… Ведь нужно же нам, наконец, уйти от этой азиатской славы и стать в ряды нормальных европейских стран… Как этого в Кремле не понимают?..

— Чего такого в Кремле не понимают? — раздался сзади собеседников веселый голос. — В Кремле, дорогой мой непутевый Путна, все-е-е-е понимают лучше, чем где-либо в мире…

Оба военных быстро обернулись. В дверях курительной комнаты стояла пожилая, невысокого роста, крепкая дама, изысканно и со вкусом одетая, с живым веселым лицом и умными лукавыми глазами под высоким открытым лбом.

— А-а-а, — просиял Путна. — Полпредша наша дорогая! Какими ветрами? Ну, иди сюда, симпатичнейшая из всех коллег!

Это была Коллонтай, советский полпред в Швеции. Смолоду горячая непримиримая студентка, революционерка, хотя и дочь генерала, она не только посвятила всю свою жизнь и свои недюжинные силы «прекрасной даме с красным шлейфом», но особенно выдвинулась на фронте, так называемой, «борьбы за раскрепощение женщины». Она сама, по существу, была первой женщиной в мире, сумевшей поставить себя на совершенно равноправное положение со мужчиной. Мало того, что она позволяла своему сердцу и телу любить, кого они хотят, когда хотят и сколько хотят (каковое право предоставлено в жизни почему-то только одному «сильному полу»), она и в области деловой доказала, что женщина, при соответственной подготовке, может занять все места и вести любую работу, ныне по закону или по социальному укладу доступную только мужчине. Прекрасный ораторский и писательский дар выдвинул ее в первые ряды не только революционерок, но и деятелей Октября вообще. И мимоходом, походя, она выпустила в свет несколько ярких романов о сердечной жизни женщины — как «Любовь пчел трудовых», и высказанные ею мысли буквально взрывали привычные представления о назначении женщины, о семье, о жизни сердца и пола вообще. Многие ее высказывания встречались в штыки и подвергались резкой критике, но толчки, которые она давала молодым мозгам, приносили свои плоды. Без особого основания именно ей приписали создание «теории стакана воды» — упрощенной комсомольской точки зрения, что половые, отношения так же «биологичны» и примитивны, как и другие отправления и нужды тела; близость к женщине — так же проста, как просто жаждущему мужчине выпить стакан воды…