Брови Кагановича поднялись было вверх, но потом он засмеялся.

— Понимаю, Иосиф Виссарионович. «Дымовая завеса»?

— Именно, товарищ, — усмехнулся и Сталин. — Пусть эти заграничные ослы за деревьями самого леса не видят. Наши настоящие цифры и достижения будут под секретом, а мелочи — их у нас, конечно, немало — пусть они глаз режут. «Советский хаос», «разруха транспорта», «чудовищный брак на производстве», ну и прочее. — С фотографиями?

— А почему бы и нет? В нашем положении тонкая политика нужна. «Не обманешь — не выиграешь».

Скрипучий, жесткий смех странно прозвучал в небольшой скромной комнате. Каганович попрощался и направился к двери. Там на секунду задержался.

— Ну, что еще, — недовольно заметил Сталин, деловой день которого был расписан по минутам.

— Так, товарищ Сталин… Я только вспомнил, что Роза очень просила передать вам самый сердечный привет и приглашение приехать к нам как-нибудь «на новоселье» — в новый наш «коттедж», поужинать по-простому, по-семейному.

Сталин усмехнулся, берясь за трубку внутреннего телефона.

— Спасибо, Лазарь… Поглядим. А своей Розочке передай такой же обратный «сердечный привет». Пока.

И опять скрипучий, — на этот раз довольный, — смешок прошел по комнате…

Очередной докладчик, Тухачевский, коротко и точно сообщил Сталину о ходе последних маневров в Киевском военном округе, о развитии военной промышленности и подготовке кадров. Генеральный секретарь партии молча слушал сухие, четкие слова блестящего маршала и одобрительно покачивал головой. Глядя на спокойный лоб Тухачевского и его умные глаза под крылатыми густыми бровями, он внезапно подумал, какую именно часть этого высокого лба вырвет пуля нагана, пройдя через череп со стороны затылка. И как эта пуля навсегда вырвет оттуда, вместе с жизнью, мысль и опасность бонапартизма. «На корню»… «В порядке профилактики»…

Но когда-докладчик закончил, Сталин кивнул ему самым дружелюбным образом.

— Ладно, Михаил Николаевич. Правильная линия. Так и продолжай, дорогой товарищ.

Пододвинув маршалу коробку с сигарами, он заметил его движение в карман за трубкой и. дружелюбно улыбаясь, вынул из ящика своего стола пачку своего крепчайшего табаку.

— Ну, извини. Я забыл, что ты сигар не любишь. Попробуй вот моего собственного табачку. По особо-специальному заказу.

Потом он сам набил свою трубку и, откинувшись в кресло, продолжал почти интимным тоном:

— Все это очень хорошо. Растем, так сказать, и крепнем. Но я вот что тебе хотел сказать, Михаил Николаевич, из другой оперы. Два вопроса. Прежде всего, я с сожалением заметил, что между тобой и Климом проскальзывают некоторые трения. Так это?

Тухачевский неохотно кивнул головой.

— Да, есть такой грешок… Видишь ли, Иосиф Виссарионович, вся перестройка нашей армии на новых началах — в сторону свирепой механизации, специализации, централизации и прочего, до какой-то степени непривычна и даже чужда людям, бывшим штатским, выдвинувшимся в эпоху гражданской войны. Им все это часто кажется ненужным и сложным. Но, как ты понимаешь — если при гражданской войне, и особенно в стычке с Польшей, мы многое теряли из-за несовершенства нашей военной машины, то теперь, в будущей войне, нам нельзя базироваться только на лозунгах порыва, атаки, удара, напора и прочее. Нужна сложная машина, подготовленная к современной войне. Такие вот люди, как Клим, Семен, Щаденко, Зоф, Дыбенко[31], все они, так или иначе, часто даже подсознательно, тормозят нашу перестройку… Вот иногда и приходится ругаться и спорить. Перед нами ведь не пустяки предстоят, а схватка с таким противником, как Германия, а, может быть, даже вместе с Польшей!

— Да, да, я понимаю все это… Только вот что, Михаил Николаевич — ты того… все-таки старайся не обострять отношений. Ведь все равно, в случае войны, командование перейдет к тебе. Клим уйдет в тыл для других задач. Ведь он, по своей отчаянной бесшабашности, всегда оплошностей наделать может… как в прошлом, например. Так что ты теперь не обращай большого внимания на тормоза и веди свою линию. Мы с тобой сделаем, как нужно.

Слово «мы» было подчеркнуто. Тухачевский, в знак согласия и подчинения, наклонил голову.

— А пока там что, ты, дорогой маршал, присматривайся к нашей молодежи. Там тебе скорее сподвижники найдутся. Подбирай себе товарищей, которые так же, как и ты, думают и готовы за тобой идти. Такие у тебя найдутся? Подобрал уже кого-нибудь?

— Ну, конечно, — не сразу ответил Тухачевский, не называя имен. — Люди у нас есть очень талантливые и им нужно только дать ход.

— Ну, вот и ладно, — недовольно ответил Сталин, ожидавший услышать имена. — Ты потом мне их как-нибудь назовешь и мы их выдвинем на более высокие посты. А пока старайся не затрагивать самолюбий и работай спокойно. Не забудь: и история, и жизнь, и я — за тебя, дорогой товарищ. И вот еще что… — Да?

— Насчет пропаганды и (Сталин хмыкнул) антипропаганды. Сам понимаешь, нашу растущую военную силу, нашу перестройку нужно по мере возможности, не только скрывать, но и камуфлировать. Пусть военные наши газеты печатают мелочи о непорядках в армии. Такая же линия будет и в гражданской прессе. Пусть создается мало-помалу впечатление о «советском хаосе»… Было бы даже очень неплохо «заиметь» (а ведь неплохое словечко наши комсомольцы выдумали?) этакую небольшую войнишку, на которой бы пустить миру пыль в глаза, черную пыль, что наша, мол, Красная армия ни к чорту не годится!

Смех Сталина прозвучал, как скрип ржавого железа по стеклу. Тухачевский сдержанно усмехнулся.

— Понимаю, — отозвался он. — Все будет выполнено, товарищ Сталин. — Ну, вот и хорошо. Есть что-нибудь еще?

— Один только вопрос. За последний месяц своей власти Ягода арестовал кое-кого из высшего комсостава армии. Мне еще неизвестно, в чем их обвиняют, но я хочу тебя просить, Иосиф Виссарионович, ни в коем случае не соглашаться на открытый процесс, если даже обвинение окажется серьезным.

Сталин остро посмотрел на маршала.

— Да-а-а? А почему? Ведь изменников и предателей партии мы судим открыто!

— Насчет партии, не мне, конечно, что-либо тебе указывать. Но в военном мире такой процесс произведет только самое отрицательное впечатление. Авторитетом командования накануне войны швыряться нельзя. Виновны — расстрелять. Но подрывать открытым процессом доверие красноармейской массы к своим командирам — значит ослаблять дух армии. Я очень боюсь, что Ежов, как и Ягода — люди невоенные, этого не понимают и заранее прошу твоей поддержки в этом остром вопросе. Сталин неопределенно качнул головой.

— Хорошо… Я подумаю над этим делом. И, во всяком случае, приму во внимание высказанные тобой соображения.

Отпустив Тухачевского и дружески пожав ему руку на прощанье, Сталин пригласил к себе Ежова.

— Ну, как с Ягодой? — сразу же спросил он нового наркома. — Уже держишь его в своей ежовой рукавице?

Тот довольно ухмыльнулся.

— Угу… Он парень, конечно, далеко не дурак и понимает, что к чему и почему, и что вылаза у него нет. Сидит тихонько, как мышь под метлой.

— Наркомпочтель он уже принял?

— Да, так — для виду… Вероятно, ищет путей, чтобы опять вылезть наверх или ускользнуть от судьбы.

— Ну, а судьба у него, по-твоему, какая? — усмехнулся Сталин.

— Да, обыкновенная, — ощерив свои мелкие зубы, отозвался Ежов, показывая жестом, как за спиной у человека вырастают крылышки и уносят его наверх.

— Да, да, конечно. Только нужно это ловчее проделать. Пройди к Жданову и потолкуй с ним. Потом я тебе дам окончательные директивы. Пока же не спеши и не показывай вида, что Ягода у нас в сетях. Ты, кстати, его таинственный шкаф выпотрошил?

— Свой служебный шкаф в его кабинете он мне, в порядке сдачи дел, раскрыл. Но там, ясно, ерунда оказалась. А где его настоящий архив, — пока неясно. Надо полагать, где-либо под боком, скрыт до чорта. Мы Ягодку-то нашу одного на Лубянку и никуда не пускаем — а то ведь он все уничтожит мигом. Но шкафчик этот я найду — ТАК ИЛИ ИНАЧЕ!