— Вот и хорошо. А кто на прием?

— В 10 часов товарищ Уборевич. В 10.45 товарищ Дегтярев из ТОЗ[13]. В 11.15 товарищ Гамарник.

— Та-а-а-к. Ну, ладно. Пока что, Иван Алексеевич, отложите свой утренний доклад. Я хочу побыть один и кое-что прикинуть. И выключите мои телефоны, чтобы меня не беспокоили.

Последние слова Тухачевский произнес без ударения, но Твердым командным тоном. Вышло это у него естественно и непринужденно, но Смутный почувствовал, что эти спокойные слова — приказание не Ивану Алексеевичу, почти другу, а адъютанту и по службе. Поэтому он коротко, так же по-служебному ответил:

— Есть, товарищ маршал!

В своем роскошном кабинете, обставленном старинной мебелью красного дерева, батальными картинами русской истории, шкафами с книгами, мягкими креслами и чудесным персидским ковром, Тухачевский не сел за свой большой письменный стол. Он зажег старую привычную трубку, раскрыл окно и стал рассеянно смотреть на пеструю панораму утренней Москвы, еще окутанной туманом. Советская Россия летом жила, переставив часы на 2 вперед, поэтому воздух еще был напоен радостной утренней свежестью и дали были покрыты светлыми полосами испаряющейся ночной росы.

Тухачевский смотрел и не видел чудесной красоты Божьего утра. Его мысли с напряжением сложной, тонкой машины решали какое-то трудное уравнение со многими неизвестными. Уже не раз маршалу в своей яркой, необыкновенно богатой событиями, приключениями и опасностями жизни приходилось решать сложнейшие жизненные задачи. Но теперь перед ним вставал новый, неизмеримо более больной и трудный, чем раньше, вопрос о решительном и резком повороте его судьбы вместе с судьбой всей страны.

Необычайно сложным было положение СССР в 1936 году. Оправившись от крутого «перегиба» в практике коллективизации крестьянских хозяйств, заплатив за это «головокружение от успехов» страшным голодом, дополнительно к жертвам коллективизации унесшим еще более пяти миллионов человеческих жизней, страна начинала дышать, как дышит человек, с горла которого грабитель, отняв кошелек, только что снял душившую руку. С каждым дыханием жизнь вливалась в жилы, с каждым движением груди розовели посиневшие было щеки, начинали осмысленно и живо блестеть глаза, перестали дрожать пальцы, и радость вновь обретенной жизни проникала в каждую клеточку громадного тела. Вопреки мертвящему давлению идеи коммунизма плюс большевистская практика, вопреки безжалостному прессу партийного аппарата, несмотря на беспощадный террор, уничтоживший и старую ленинскую гвардию и лучшие ростки молодого поколения — все же сильный по своей натуре народ оживал. Казалось, даже угар революционного прошлого выветривался не только из молодых, но даже и из голов старых партийцев. Былая героика интернационализма постепенно уступала свое место здоровому, эгоистическому национальному чувству народа. Прогнозы Ленина насчет мировой революции не оправдывались. Еще горящий, но уже обреченный, костер гражданской войны в Испании не только мало интересовал страну в целом, но даже и соратникам Ленина становилось все более ясно, что даже на полях и в горах Испании их интернациональная ставка бита.

Пути кровавых революций сменялись бескровными внутренними переворотами. Италия. Венгрия. Германия, Португалия. Ирландия — все они искали новых форм социальной жизни. И эти формы доказывали свою жизненность. Одновременно с этим становилось все яснее, что Советский Союз перестает быть «единственной надеждой», «факелом революции», «примером для миллиардов угнетенных всего мира» и пр. Опыт России оказался очень ярким, но слишком кровавым и дорогим и, в конце концов, очень уж спорным. Это чувствовали даже те, кто еще во времена царизма отдавал свои лучшие годы идее мировой революции. Как ни горько было признаваться, но история шла не по предначертанным Марксом и Лениным путям. Ставка на мировую революцию, как на самостоятельный, неизбежный, стихийный взрыв рабочих масс в капиталистических странах — в глазах одних была проиграна, в глазах других — отодвинута на неопределенно далекое время. Но жизнь здесь, рядом, в родной стране, не ждала. Она требовала нормализации, исправления перегибов, ошибок и крайностей. Росло законное чувство: для внутри — «Дайте хоть немножко пожить мирно и спокойно»: для во вне — «Не тронь меня, и я тебя не трону». Эти чувства охватывали массу народа и подходили, как прибой, к стенам Кремля. Постоянное напряжение постоянный бой утомили всех. И только мрачный грузин с узким лбом и нависшими черными усами не обращал внимании на требования жизни и не собирался считаться с нуждами и интересами страны.

Он фанатически упрямо вел линию на сохранение своей личной власти, не давая выхода наверх ни молодым, свежим силам, ни народной инициативе, ни народным стремлениям к переменам. Вот откуда родилось недовольство в среде молодежи и заговоры в среде партийцев, и необходимость зажимать в кулаке ростки новой жизни. грозящей пошатнуть воздвигнутый на крови и костях красный трон, и уже в течение нескольких лет гремели свирепые судебные приговоры «вредителям» и «шпионам», «диверсантам» и «заговорщикам», «изменникам» и «наемникам фашизма». Всякое стремление к свободе жизни неизменно понималось мрачным грузином, как попытка пересмотра тех основ, на которых установил он свою власть и свою карьеру. Тяжкий путь прошел он до вершины диктаторской власти, гораздо более самодержавной, чем имели российские императоры в старину. Много крови пролил на этом пути, много предательств и ударов исподтишка нанес своим врагам и соперникам и теперь, победив, не хотел ни с кем и ни с чем делить свою власть. Вот почему в подвалах ЧК тысячи пуль не переставали бить в затылки — юношеские, с глубокими нежными впадинками, крепкие — мужественных взрослых бойцов и седые, старческие — старой гвардии Ленина…

Кто был не со Сталиным, кто имел свои мнения и стремления, кто не только вел борьбу против него, но даже те, что потенциально могли бы быть ему опасными на пути к сохранению власти — все были обречены. С лукавством восточного человека диктатор выдвинул точку зрения: кто против Сталина — тот против революции… Поэтому не только его противники, но даже сомневающиеся, инакомыслящие, опасные считались контрреволюционерами со всеми вытекающими для них последствиями…

Вот о чем думал маршал Тухачевский, шагая по мягкому ковру своего кабинета из угла в угол и забывая про потухающую трубку. И было о чем думать!.. Тухачевский знал, что война с Западом так или иначе, рано или поздно— неизбежна. Все равно, какая война — наступательная или оборонительная. Либо Сталин бросит Красную армию на Европу, либо кто-нибудь из алчных соседей попытается урвать от России лакомый кусок земли. Какая будет война — еще не ясно. Но она будет!.. Но если военная гроза обрушится на страну, когда та находится в состоянии внутренних потрясений? Тогда что? На далеком востоке военной бури еще, может быть, можно было избежать: слишком глубоко была заинтересована задыхающаяся на своих островах Япония в Китае, чтобы бросить свою судьбу на весы еще в одной войне с СССР. Ведь Красная армия 1936 года — это не отсталая и устаревшая, по своему вооружению и командованию, армия Николая И. Да и до Токио от Владивостока только 20 минут лету… А ничто реальное, экономическое не давило Японию в сторону войны с Новой Россией. Ведь сбоку Китай — несравненно более близкая и легкая добыча. Страна, подходящая по климату изнеженным постоянной теплотой сынам Ниппона… Нет, не с востока нужно ждать грозы. Запад страшнее!

Маршал подошел к карте. Странными зигзагами шла линия границ распухшей Польши, жадно ухватившей куски исконных русских и германских земель. «Велька Польска от можа до можа»… К северному Балтийскому «можу» Польша уже пробилась, правда, на берег шириной только в 30 километров. А за чей счет хочет она прорваться к теплому Черному «можу»? Кто откажется от благодатной Украины, если… если только представится малейшая возможность силой включить ее в свои границы и потом «научно и исторически» доказать свое исконное право на эти земли?