Машина встала у ворот. Двое в куртках-пилотах вышли из ангара. Один в развалку и вальяжно шел, крутящим жестом приказывая водителю опустить боковое стекло. Второй вертел головой по сектору — море, подступающий лес, пирс, снова лес, море и вдали причал рыбхоза. И обратно.

Хотя солнце стояло за моей спиной, я чуть наклонил бинокль во избежание бликов. Береженого бог бережет.

Я помнил: в ангаре-замке Рауля два места для автомобильной парковки. Внутри могут находится «Линкольн», приехавший из Пирита первым, и, вероятно, бургеровский джип «Рэнглер», поскольку хозяин в море. Второму «Линкольну» не втиснуться. И на пирсе, в конце которого стоял ангар, двум машинам не разойтись… Что они собираются делать?

Расстояние до ангара равнялось по дальномеру в бинокле двумстам тридцати четырем метрам. Всего-то. До Чико Тургенева рукой подать… Ах, подумал я, вот бы болгарский-то миномет!

Обходя серый причал бывшего рыбхоза, раскачав буруном зачаленные в линейку шаланды, вразнобой запрыгавшие на волне, выписывал широкую дугу белый катер. Красавец скользил к ангару бесшумно. Наверное, тот самый шведский — с двумя турбинами и водометом, сорок пять узлов.

Четверо в кремовых пальто, придерживая от ветра шляпы, вышли из ангара. Трое прикрывали от ледяного бриза идущего последним.

Давно не виделись, господин Чико Тургенев, подумал я.

Возможно, он повредил ногу или ноги в перипетиях последней недели. Походка изменилась. Стала замедленней. И он держал руки опущенными вдоль тела. Прежде размахивал на ходу и белые манжеты сорочки контрастировали с черными перчатками. Сейчас манжеты и перчатки отсутствовали.

Помяла обстановка, подумал я. Но спину, как говорится, он держал по-прежнему. Не сутулился, стоял прямо, как киноартист в сцене дуэли.

Заросший затылок, насколько я мог разглядеть в бинокль, сделал шляпу маловатой. Она наползала на глаза. Черные пряди выступали сзади из-под полей.

Чико подвели к «Линкольну». Водитель, выскочивший из-за руля, раскрыл багажник. Тургенев кивнул. Один из сопровождавших вытащил сверкнувший на солнце атташе-кейс белого металла.

Я тщательно подправил резкость. Чико Тургенев захлестнул на запястье человека, державшего кейс, браслет с цепочкой, а свободный конец цепочки вогнал в ручку кейса. Порылся в боковом кармане пальто. Достал что-то и этим чем-то, видимо, закрыл замок на браслете и кейсе. Двое других в кремовых пальто встали по сторонам человека с чемоданчиком.

Тургенев приготовил «депозит» к отправке.

Капитан ловко осадил катер реверсом. Полетели швартовы. Принимали их двое в кремовых пальто. Человек с кейсом сразу поднялся на борт по брошенным сходням. Чико прошел за ним. Минуты через две, отворачиваясь от ветра, наклоняя голову, чтобы не снесло шляпу, и что-то говоря сопровождавшему его, судя по шевронам на рукавах бушлата, капитану, Чико сошел на пирс.

Вот он! Генерала, поддерживая под руки, вежливо, не толкая и не погоняя, вели двое в кремовых же пальто. Он был скован наручниками. Кремовое пальто, как на всех. Толстый шарф кутал шею и плечи. Очков нет. Наверное, отобрали. Вязаная шапочка. Не в ботинках, в обувке-путах. Подобие унт, сшитых между собой куском кожи с прострочкой стальными нитями. Кандалы на меху. Шагать можно, двигая бедрами, прибавить шаг или, тем более, побежать невозможно.

Чико что-то сказал генералу. Тот не ответил, не смотрел в его сторону. Разглядывал море. Подошел капитан, что-то произнес, ему Бахметьев, кажется, кивнул.

Я отвел бинокль, чтобы отдохнули заплывшие глаза.

Но что мне-то следовало делать?

«Раймон Вэйл» показывали три двадцать.

На катере не глушили мотор. Бурунчики клокотали под кормой. Готовились уйти, приняв курьера, прикованного к чемоданчику с деньгами, и генерала? При этом засветло? Неужели я перестарался с тревожащими маневрами и телефонным звонком на шоссе?

— Эй, господин! Эй! — услышал я из-за кустарника.

Патрульные экологической стражи в камуфляжных куртках и меховых кепи выдирались из ельника. Настороженность и тревога вспыхнули в глазах, едва увидели мое лицо. Лицо жестоко избитого человека, притаившегося за валуном с биноклем ночного видения.

Я молчал, чтобы не выдавать себя акцентом.

— У вас есть какие-нибудь документы?

— А в чем дело? — пришлось ответить вопросом.

— Палка… Ваша палка. Вы её только что срезали. Это видно. В заповедном месте.

Оружие им не выдавалось, конечно. Сумки через плечо, термос в суконном чехле на двоих у одного, бинокль у другого, охотничьи ножи на поясах и палки-посохи в руках. Одного роста, одного оттенка серые, чуть раскосые глаза, одинаково скуластые и с бесформенными носами. Коренастые, ноги поставили косолапо. От них пахло прокисшей одеждой.

— Вот мой паспорт, — сказал я, доставая белорусский документ. — Я писатель, живу в пансионате. Наблюдаю чаек…

Обветренные лица оживились. Я был для них развлечение. Ради которого они и пошли на свою службу — развлечение властью.

— На каком языке этот паспорт?

— Белорусский, — сказал я.

— Не русский?

— Я же сказал — белорусский, где Минск.

— Минск?

Об этом городе они не слышали. Переглянулись.

— Ребята, — сказал я. — Хотите сто крон?

И не осматриваясь, они знали, что вокруг никого нет. И ещё они не рассчитывали, что поймают человека с разбитым лицом. Приводить такого в полицию — наживать мороку. Это уже не развлечение. И потом, они уже привыкали к мысли о деньгах, готовых свалится с неба. Я искушал невинных еще, наверное.

Я достал бумажник и сказал:

— Ну, хорошо. Вас двое. Двести крон.

Сунул по бумажке в нагрудные карманы. Это закрепило сговор. Они молча постояли, думаю, из вежливости, вдруг резко повернулись и ушли своей дорогой.

Я навел бинокль. Катер исчез. «Линкольн» исчез. Ангар окрашивало охрой заходящего солнца. И — никого на пирсе.

Ушло часа полтора, пока я волокся к пирсу бывшего рыбхоза по утрамбованному прибоем песку, обходил валуны, подтаявшую под солнцем мелкую трясину, коряги и мусор, выброшенный морем. Чтобы преодолеть пирс, я сел на скользкие, схваченные цементом булыжники, потом закинул на них ноги, встал на корточки, сделал несколько шагов по бетонному покрытию и, снова сев, съехал на заднице с другой стороны.

Солнце ушло за ели. Море сделалось серым. Прока оказался прав: оно успокаивалось. Зачаленные в линейку шаланды медленно поднимались и опадали в ритме мягко шипевшего прибоя.

Вдали несколько раз мигнула белая вспышка. Или мне померещилось?

На серые плоские волны с западной стороны бургеровского ангара легли прерывистые блики. Светофорили и с этой стороны? Почему не используют радио?

Я проковылял немного по берегу, осмотревшись из осторожности, обогнул заколоченные на зиму постройки бывшего рыбхоза и забрался, подтягивая поврежденную ногу руками, по деревянной перемычке на шаландный причал. Теперь я мог видеть боковые окна ангара.

Полчаса я стоял, прислонившись к отдававшим гнилью скользким перилам, под которыми то тянулась ко мне, то проваливалась, обессилев, черная вода. Стемнело совсем. Сигналы от ангара пошли снова. Мигнуло раза четыре и все.

Я навел бинокль ночного видения в море, откуда могли ответить. И сразу различил инфракрасные очертания катера. Он стоял, судя по дальномеру, в шестистах сорока метрах от берега. Бинокль Проки был суперклассным, но все же с точностью утверждать, что это тот самый белый красавец, я не мог. Сосредоточившись на манипуляциях Чико, я упустил из виду очертания надстроек. Не мог их вспомнить, и все тут.

Ну вот, подумал я, опять не удалось догнать Тургенева. А ведь сто процентов гарантии, что генерал с ним, на борту. И дай-то бог, что этот катер, почти на горизонте, тот самый, на котором они и находятся!

Итак, что предпримем?

Сработает ли отсюда радиотелефон, если вызвать Таллинн?

Я потащился вдоль причаленных шаланд. Долго ковылять не пришлось. «Семьдесят пятый», заклинившийся на брезентовых кранцах между двумя шаландами, дергался в воздухе, не доставая до воды торчавшими из киля валопроводом и винтом.