В воздухе я обнаружил, что сжимаю в кулаке подобранный на подоконнике в бараке штык-кинжал от русского карабина. Фредди предложил за него двадцатку, но согласился отдать и полсотни долларов.
Глава двенадцатая
Общая родина
Отсчитав тридцать шагов, я переходил на бег — ещё тридцать шагов. Потом шел. Снова бежал. Тело, остывшее, почти чужое — будто и не я, согревалось, хотя подмораживало к ночи не на шутку. Как на марш-броске, я талдычил в такт движениям: «Пришел марток, одевай сто порток. Пришел марток…» В ритме скорости, с которой двигался. Чем тупее, тем живучее. Расхожее выражение Рума.
Пощипывало уши. Деревья потеряли очертания. Лес по обеим сторонам Пярнуского шоссе превратился в темную массу. Я шел и бежал, шел и бежал.
«Раймон Вэйл» выдержали испытание грязной жижей и показывали половину восьмого вечера. С тщанием завернутые в пластиковый пакет документы остались в сохранности. Промокшие деньги и после купания — деньги. И в стиральной машине выживают, проверено. А вот старый, слоновой кожи бумажник, лежавший в заднем брючном кармане, покоробился и принял форму моей ягодицы.
Я размахивал руками в трофейных кожаных перчатках на меху, захваченных у бородатого. Итальянского производства полуботинки с овчинным подбоем и на толстой подошве оказались легкими и ходкими.
Машин почти не было, только раза два я примечал приближающиеся фары, и тогда приходилось скрючиваться в кювете — к счастью, без купания. Полицейские или скорая помощь не проезжали. Я двигался в сторону Пярну. А пейзаж после битвы изучали, наверное, Таллиннские детективы.
Что они вообразят, обнаружив в пикапе голого, завернутого в тулуп человека, да ещё в наручниках, перехлестнутых через баранку рулевого колеса? И что он им скажет по поводу сгоревших машин и кучи трупов?
Конечно, мне повезло, что свидетелей сражения не оказалось.
Вне сомнения, сигнал тревоги ушел и в «Каякас».
Я вспомнил, что не ел целый день.
По моим представлениям, где-то впереди шоссе седлал поселок под названием Керну или что-то в этом роде. Однако целесообразнее не светиться в местном кохвике, где досужие мужички за вечерним пивом обшарят рыбьими глазами до последней пуговицы и непременно донесут куда следует. Постою в темноте близ автобусной остановки, дождусь машины и исчезну. Я мечтал о теплой постели в Синди у Йоозеппа Лагны как о доме родном.
Тридцать шагов бегом, тридцать шагов нормальным ходом. Тридцать шагов… тридцать шагов… «Пришел марток, одевай сто порток…» Еще один день протянуть, а завтра — всему конец. Вернусь в Москву через Берлин и Кельн. В берлинском универмаге «Ка-Де-Ве», где торгуют товарами из Азии, куплю своим женщинам знакомую им летнюю обувку. В народной забегаловке на кельнской Питерштрассе кельнер в длинном фартуке принесет на столик под открытым весенним небом литровую кружку пива и тарелку сосисок…
Однако, как странно устроена человеческая память! Спустя тридцать лет и секунды не прошло, как я узнал бородатенького.
Идентификацию на Алексеевских курсах преподавал американский русский, отпахавший в ФБР четверть века, бывший специальный агент Николас Боткин. Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, свое появление в «хедере», как он определил курсы, Боткин обозначил тем, что наклеил в классной комнате собственноручно изготовленный стикер: «Неизбежно и в силу профессии все сотрудники спецслужб — подонки. Джеффри Хаузхолд».
Когда мы поинтересовались, кто такой Хаузхолд, Николас ответил:
— Ваше невежество вызывает симпатию. Это писатель, мать его так и разэдак… Мерзавец под стать тем, о которых он высказался. Не все из вас, дети мои, даже выжив, пройдут главный экзамен на секретность — тест старческой болтливости в отставке…
Боткин подразделял мировое население на три возрастные группы — от утробного эмбриона до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати и после двадцати до эксгумации, как он говорил. Согласно его теории, люди быстрее всего старели в возрасте от эмбриона до пятнадцати лет. Изменения во внешности за это время происходят поразительные, то есть визуально идентифицировать личность, которая вам была известна, скажем, семилетней, спустя такие же семь лет, то есть в пору юношеского созревания, становится серьезной проблемой. Этим же характеризовалась и вторая возрастная группа. В третьей группе, с точки зрения идентификации, старение приостанавливается. Что бы там ни происходило с внешностью, после двадцати — двадцати трех личность можно считать омертвелой. Детали дрябнут, что ли, только и всего. Человек как физическая ипостась переходит в состояние собственной мумии.
Наглядными пособиями Боткину служили цветные фотографии покойников, высушенных монгольскими ламами и покрытых позолотой двести или триста лет назад. Трудно было представить, где Николас раздобыл их. Мог и украсть скажем, в парижском Музее человека…
На занятиях в его мастер-классе свободный пластиковый стул не стеснялись выискивать и другие профессора.
На выпускном экзамене Боткин предложил мне описать мои действия, если в пятьдесят лет я неожиданно столкнусь с личностью, которая близко знала человека, за которого я себя выдаю, когда им было по двадцать. Затягивая время на обдумывание, я попросил уточнить: это будет мужчина или женщина? Боткин выпалил:
— Хорошая вводная! Допустим, оба были голубыми и вместе подбирали друг другу белье в бутике… Но вам это ещё неизвестно!
Смешное совпадение: позаимствованное белье бородатого коротышки теперь согревало меня. Легкое чувство отвращения, испытанное когда-то на экзамене, носило умозрительный, что ли, оттенок. Возможно, с точки зрения Боткина, провокационно вызванное ощущение гадливости тоже было «вводной» в психологический фон разбиравшейся ситуации. Но сейчас я старался не думать о том, что исподнее на мне с чужого тела…
Принимая во внимание его прошлое, бородач служил ракетчиком или связистом. Тогда он был в ранге младшего офицера. Кем стал теперь? Каков его ранг ныне?
В кармане трофейного полупальто я обнаружил потертый бумажник с водительскими правами, выданными в Калининграде. Виноградов Вячеслав Вячеславович, 56 лет. На фотографии на погонах были звезды подполковника. Петлицы, кажется, артиллерийские. В отдельном конверте лежали слегка слипшиеся купюры финских марок и эстонских крон, а также российские сотенные. Поверх конверта — знакомый уже символ: черепаха, нарисованная как бы одним непрерывным росчерком. Нечто вроде подписи?
Скорее всего, Вячеслав Вячеславович и возглавлял группу. По возрасту в боевики не годился, да и оружия на нем я не нашел. На преследовании двигался замыкающим, как положено командиру.
Документы я оставил в бумажнике, а бумажник бросил рядом на полу кабины пикапа. Бросил и конверт с черепахой. Деньги же прихватил, переложив в нагрудный карман отобранного пиджака, который был широк в плечах и талии, но неимоверно короток. Брюки тоже едва доставали до щиколоток.
Я снова подумал, что все-таки видел этого человека и после Вьетнама. Видел. Только не обратил внимания. Видел боковым зрением. Недавно. Но где же, где?
Завершающая пробежка по Пярнускому шоссе составила сто с лишним шагов на ватных от усталости ногах. Я едва втащился по высоким ступеням в комфортное нутро «Икаруса» на Кернуской остановке. Кондукторша долго всматривалась в мое лицо и поэтому я взял билет только до Марьямаа. Городок побольше, многолюднее, легче раствориться, там пересяду на следующий автобус и тогда уже — в Пярну.
Увидев свое отражение в окне, за которым простиралась темнота, я понял причину внимания кондукторши. Через лоб тянулась ссадина в два пальца шириной, у переносицы она прерывалась и продолжалась через щеку…
В Марьямаа холод чувствовался сильнее. Может быть, я пригрелся в автобусе. Было девять тридцать вечера. Громаду квадратного собора с уродливой башней без крыши подсвечивали редкие фонари. Их отчаянно раскачивал ветер.
Два констебля с поднятыми воротниками курток прошли вдали, придержали шаг и уставились в мою сторону. Идти к остановке им пришлось бы против ледяного ветра. Наверное, поэтому они и двинулись дальше, подталкиваемые в спину шквалистыми порывами.
