— Представитель «Экзобанка» и говорит, что они ни при чем. Однако через банк ведутся кредитные операции эстонских, латвийских и польских фирм с российскими структурами, в частности калининградскими и петербургскими, включая «Балтпродинвест»… Не трудно услышать созвучия… «Экзохимпэкс», «Экзобанк»… Вот в дирекцию банка и обратился некий его калининградский клиент с просьбой о посредничестве. Банк, мол, всегда руководствовался доброй волей поддержания климата доверия в деловой жизни региона, бля-бля-бля и тра-та-та на эту тему…. А потому-де и просит, чтобы таллиннский представитель «Экзобанка» в неформальной обстановке встретился, если возможно, с советником представительства «Балтпродинвеста», то есть прикрытия «Экзохимпэкса» в Таллинне, господином Дубровиным и передал ему некий конверт с посланием…

— Послание конфиденциальное, представитель «Экзобанка» не знает его содержания, запечатанный конверт можно у него и не брать, его вернут клиенту, который желает хранить инкогнито… Так?

— Не трудно догадаться… Советник усмехается и отвечает — что ж, будем считать конверт найденным на улице. Открывает, а на бумажке значится: вы нам — Вячеслава Вячеславовича, лефортовского сидельца и один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, а также… Обрати внимание на это «а также»! А также бумаги на право распоряжаться полутора сотнями бочками красителей… Так они называют говно, которое превратит Балтику в тухлое болото… Мы же вам — генерала Бахметьева и избавление от бочек.

— Ах, ловкачи! — вырвалось у меня. — То есть они расплатятся с Чико за работу московскими же деньгами и заграбастают отраву бесплатно!

Ефим придержал бег и уставился на меня в упор.

— Есть чему поучиться и у тебя, Бэзил! Под этим углом я на дело не посмотрел…

— Тебе ясно теперь, что мой план имеет шанс?

— Один из десяти тысяч.

— Один на тысячу, — сказал я.

Ефим ринулся к морю.

— Черт с тобой, — сказал он. — Черт с тобой! Черт с тобой, и да будет проклят день, когда тебя принесло ко мне в Бангкоке!

— Давай дальше, — попросил я. — Мы теряем время. Перед иностранцами неловко…

— Какими ещё иностранцами?! — заорал Ефим, пытаясь сгрести блинообразной ладонью свалявшийся мех искусственной дохи на моей груди.

— Я про Пфлаума… Отпусти! Я ведь и врезать могу, Ефим! Не рукосуйничай, тут не Лубянка…

— На Лубянке не бьют, — ответил он спокойно. Праведный гнев, как и проявления эмоций всегда, у него был наигранным. — Так вот… «Экзобанк» выступает посредником-гарантом. Мы передаем банку наличные на депозит, а он — кому следует после возвращения нам Бахметьева, а им Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца. Обмен в море, координаты сообщают за четыре часа до процедуры. Если мы предпримем нечто непредвиденное, генерала Бахметьева взорвут, дело предадут огласке в том смысле, что Москва не стесняется сговоров с сепаратистами и бандитами… Вот так вот, Бэзил Шемякин.

— Дубровин знает о содержании нашего разговора?

— Дубровин, если ему нужно, под присягой отречется от всего, в том числе и от того, что вообще встречался с тобой.

— Тогда два вопроса, — сказал я. — Когда планируется обмен? И как можно обменять Вячеслава Вячеславовича, если он у эстонцев?

— Лефортовский сиделец уже в поезде, который идет в Таллинн. В этом же поезде группа, доставляющая наличность для депозита в «Экзобанке». Дубровин обещает договориться с эстонцами о выдаче ему Вячеслава Вячеславовича. По его мнению, и тут он прав, местные заинтересованы, чтобы вокруг случившегося с Бахметьевым особенно не шумели. Традиционные тихушники…

— Ты можешь раздобыть мне досье на «Экзобанк»? — спросил я Ефима, впавшего в задумчивость. Он словно не услышал.

— А может, латыши и поляки правы? — задал я другой вопрос.

— Может, и правы, — сказал Ефим вяло.

— Слушай, товарищ Шлайн! А тебе не кажется реальным такой вариант, что этот банк — на деле отмывочное корыто твоего Вячеслава Вячеславовича?

— Отмывочное корыто для чего?

— Для фальшивых денег, которые он производит где-то здесь! Один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков пойдут в некий фонд Вячеслава Вячеславовича и его структуры. С Чико же и его бандой, а также всеми остальными, включая Ге-Пе, подводников и кого там еще, может, и Дубровина, он рассчитается фальшивками…

— Насчет Дубровина полегче…

— И потом все же осрамит, заявив, что Москва ведет тайную дипломатию, пошла на освобождение Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, то есть государственных преступников, да ещё заплатила ясак фальшивыми купюрами. А если не осрамит, то пригрозит осрамить и потребует ещё денег и уступок…

— Уходи! — заорал Ефим. — Уходи и делай то, что собираешься сделать!

Я взглянул на свои «Раймон Вэйл». Два пятнадцать. Солнце перекрашивало море из серого в светло-зеленое.

— Ефим, — сказал я. — Попроси Дубровина, когда он будет говорить с эстонцами относительно Вячеслава Вячеславовича, замолвить словечко и за меня. Необходимо, чтобы они все-таки оставили меня в покое. Я ведь чист перед ними, за исключением… ну, кое-каких незначительных телесных повреждений, вынужденно нанесенных… э-э-э… гражданам этой страны. На благо их же… э-э-э… молодой и независимой родины. А?

Он рассмеялся. Снял очки, дохнул потрескавшимися губами на стекла и принялся протирать концом пестрого шарфа.

— Запиши и мне эти слова на бумажке. Пригодятся в качестве последнего слова в здешнем суде, когда меня привлекут за соучастие в твоих делишках… Встреча вечером в представительстве. Это — приказ!

Ефим протянул мне руку.

— Это государственному-то преступнику? — сказал я.

С моста через Саугу останков «Фольксвагена Пассата» на набережной я не увидел. Убрали. Место возможной героической гибели Бэзила Шемякина обозначали черное пятно на вспаханном асфальте и обгрызенный парапет. Кусты между набережной и площадью перед почтамтом выгорели, или их скосило взрывом. Ветер с реки прогибал оранжевые ленты полицейского ограждения. Любопытно, как там идет следствие… Я перекрестился и простил Гаргантюа Пантагрюэлевича.

Солнце растапливало лед, спрессовавшийся за зиму вдоль бордюров стоянки у торговой площади старого Пярну. Таксист, чернявый, явно не эстонец, хотя молчаливый и корректный, вырулил на сверкающие лужи, поискал, вытягивая шею, место посуше и развел руками.

— Знаю, — сказал я. — Дальше пешеходная зона. Ждите здесь.

Я испытывал удовольствие от прогулки по узкому тротуару вдоль старых двух — и трехэтажных домов. Милая архитектурная смесь некогда общей окраины двух исчезнувших империй — российской и германской. Я думал о том, что потерпел поражение, и о том, сколько таких же, как я, неудачников русских, немецких, эстонских и других разных, ограбленных или побитых, обманутых или обнищавших — торило пути-дорожки по этим тротуарам. С новыми надеждами на успех и победу, опять и опять возрождающимися вопреки всему…

И вдруг я приметил начальника пляжного кохвика в компании молодца в замшевой куртке. Они выносили из пивной два пестро расписанных баночных бочонка финского «Пиво Синебрюхов». Я прошагал за хмельной парочкой до амбара. За распахнутой дверью доставку угощения встретили воплями, по меньшей мере, ещё два человека помимо Дитера.

Рядом с «Рено», имевшим пропуск на проезд в пешеходную зону, стояла «БМВ» Толстого Рэя без пропуска. За рулем, подняв воротник куртки-пилота, Дечибал Прока делал вид, что дремлет. Я подошел к машине.

Боковое стекло поползло вниз.

— Здравствуйте, господин Шемякин, — сказал Прока.

— Кого привез? — спросил я, пытаясь понять причину выражения побитой собаки в цыганских глазах. Мучила совесть из-за участия в покушении на меня у почтамта? Вечный лейтенант, с него станется…

— Хозяин приехал, как вы хотели. И ещё Рауль Бургер.

Я не отходил.

— Почти два часа, — добавил он.