— Только с тобой и нашей дочерью! Она дома?

— Бэзил!

Марина хлопнула дверью.

Для себя я отметил два обстоятельства. Первое: для Марины в сложном положении оказался не я, а именно Ге-Пе. И второе: она боится не просто моего отъезда, а отъезда в Ригу, в западном направлении.

Я вылез из-под шотландского пледа, помотал головой от плеча к плечу. Обострения боли не наступило. Помогал коньяк?

— Счастливого плавания, Бэзил Шемякин, — сказала Марина в прихожей. Твою машину подогнал Прока. Будь добр, стань повежливей, скажи ему спасибо. Сделай вид, что веришь в мою версию о его сигнале…

— Скажу… И тебе скажу тоже кое-что.

— Что именно?

Мне опять, как несколько дней назад, послышался оттенок тревоги в её вопросе.

— Когда я достану мерзавца Чико, обещаю, что ни тебя, ни твоих белобрысых носителей бакенбард и духом не будет поблизости.

Прока клевал носом за рулем моего «Форда». Серое озябшее лицо. Меховая куртка-пилот застегнута на молнию, из-под воротника высовывается пестрое кашне. Это его он подсовывал под наручники на моих запястьях, когда распиливал их пилкой-струной. Дилетант и вечный лейтенант. Оковы в умелых руках расстегиваются и канцелярской скрепкой… Наручники одел лично Чико перед тем, как уехать от Ге-Пе, то бишь Толстого Рэя. Прока вывел меня из подвала и отвез к Марине на Пирита. И хотя двое с белесыми бакенбардами, замухрышка и высокий, явившиеся с Прокой, судя по манере держаться, не входили в число стрелков его превосходительства, приказы всем отдавал Ге-Пе. Он же распорядился отвезти меня на виллу Бургеров, хотя я требовал отправки в пансионат. Больше того, Толстый Рэй лично отправился с двумя вертухаями на обыкновенной «Волге» впереди моего «Форда», в котором подогнавший его от пансионата Прока вез мое геройское контуженное и побитое тело. Замыкала караван парочка с бакенбардами в «девятке».

И вся орава осталась на ночь в машинах во дворе дома Бургеров, за исключением Ге-Пе, который вел какие-то переговоры с Мариной и Раулем на первом этаже в столовой, пока я отлеживался под шотландским пледом.

Ничего хуже и придумать нельзя. Потому что в моем деле поддержка все равно что слежка — помехи.

— Хозяйка велела сказать тебе спасибо, Дебил, — сказал я.

— Меня зовут Дечибал, — скучно ответил Прока, выбираясь из машины. — И у меня нет хозяйки. Есть командир.

— Тебе видней… Только какой же из двух? Марина или Толстый Рэй? А где твой роскошный «Фольксваген Пассат»? Не одолжишь послушать диск с Гершвином?

— На стоянке у пансионата. Может, подвезете? Пожалуйста… Диск я отдал послушать другу. Извините.

Когда мы подъехали к пансионату, вокруг которого за одну ночь осели из-за оттепели слабоватые ещё сугробы, «девятка» уже дежурила на парковке. Длинный, считавшийся младшим, спал.

— Все, — сказал я Проке. — Вон твой «Пассат», уезжай. Больше не увидимся.

Прока, сутулясь, побрел к своей машине. Я — к «девятке».

— Спасибо, — сказал я корявому коротышке, который сидел за рулем и разглядывал сосны. — Неплохо сработали этой ночью, а? У вас есть полчаса, минут сорок, пока я буду собирать вещи и расплачиваться в пансионате. Пойдите, похлебайте горяченького супцу в буфете… Я не обманываю. Буду в номере. А когда закусите, обещаю все-таки гонку и свое исчезновение, предупреждаю в знак признательности.

Он ничего не ответил. Я бы поступил на его месте так же, хотя в подобных ситуациях подмывает послать разговорчивого добряка в одно место.

На кровати в номере привычно валялся Ефим Шлайн, вновь сменивший кожаный реглан с погонами на кашемировое полупальто. Тулья картуза образовывала шатер над бутылкой бренди, на горлышко которой Ефим и насадил свой любимый головной убор.

Шлайн слишком давно был знаком со мной, чтобы немедленно понять, насколько плохи мои дела.

— Слушай, — спросил я, — отчего это я не вижу никакой машины возле пансионата, когда ты приезжаешь?

— Меня привозит Марика Велле, высаживает и возвращается к назначенному часу и в назначенном месте. Как настроение? Кто эта сучка, к которой тебя возили ночью на Пирита? Почему ты не докладывал об этом контакте?

Напрямую Ефим обычно задавал вопросы, на которые заранее знал ответ. Конторская манера играть по мелкой. Послушать на всякий случай: что ответят? У Ефима Шлайна всякая минута считалась рабочей. Иначе его замучила бы совесть за неотработанное жалованье.

— А откуда ты узнал, где я проводил ночь?

— Позвонил Толстый Рэй.

— Толстый Рэй! Друг всем — тебе, мне, Чико, сучке с Пирита!

Мне нравилось с нажимом повторять это слово, обозначавшее Марину.

— Толстый Рэй — контрабандист. Он ни с кем не портит отношений. Он не заинтересован в том, чтобы перечисленные тобой троглодиты вцепились друг другу в глотки, а его интересы оказались бы в середине свалки. Мой источник сообщил, что Толстый получил почти официальное предупреждение от береговой стражи, таможни и криминальной полиции — малейший шум и ты, милок, теряешь неприкасаемость. Поневоле помчишься мирить всех.

— Мне кажется, он растерян… Не владеет ситуацией.

— Ты не ответил на главный вопрос. Кто эта сучка, когда и как ты с ней спутался?

— Никто, как и ты. Спутался, как и с тобой. Когда — личное и к делу не относится. Это мое право, так ведь? Ты позволишь?

Он встал, я вытянул портфель из-под кровати.

— За тобой хвост на «девятке»!

— Отсеки, если можешь.

— Генерал Бахметьев через восемь часов прибывает в Таллинн. Чико Тургенева и его бригады в городе нет. Может быть, временно выскочили в Латвию или Россию. Мой источник сообщает, что эстонцы выпустили его с бригадой из каталажки почти сразу и прекратили работу по банде. Ты ведь этого хотел?

— Хотел. Чекисты слово держат.

— Вот именно, — сказал он.

— Скажи-ка, — тягуче спросил я, — отчего ребятам твоей конторы по старинке нравится, если людей определенных занятий величают чекистами? Вот немецких коллег не называют, например, гестаповцами.

Ефим Шлайн протопал к двери и хлопнул ею.

Я присел на дорожку в кресло, перекрестился и подхватил портфель с пола. Бутылку бренди, оставленную Ефимом, сунул в карман пальто.

План выхода на огневую позицию вступал в действие.

Настроение — лучше некуда.

…Кажется, я испортил отношения со всеми. Теперь, надо надеяться, я портил их окончательно и с парочкой в «девятке», висевшей у меня на хвосте. Из Лохусалу я притащил их в Таллинн, сделал несколько кругов по бульварному кольцу, свернул на Вокзальную площадь, проехал её, как бы выискивая место для парковки, дал сигнал левого поворота на перекрестке с улицей Лай и нырнул вправо под арку, присмотренную в день прикидочных поездок по городу. Проскочив двор с песочницей под негодующие окрики мамаш, влетел под другую арку, за которой шла лестница, и по ступеням скатился снова на Вокзальную. Подвески «Форда» безупречны.

Через пять минут, осмотревшись перед выездом из города, я гнал по Пярнускому шоссе. Свободен. Как говорится, наконец-то свободен!

Минск передавал последние известия. Генерал Бахметьев завершил неформальный визит, во время которого «испытанный друг белорусского народа» обсуждал профессиональные вопросы с пограничниками и с негодованием высказался относительно продвижения НАТО на восток. Новость шла четвертой по счету.

Варшавская передача называлась «Музыкально-литературный салон», играли Шопена и читали тексты Парандовского. Писатель мечтал заработать деньги, чтобы стать коллекционером.

Москва не прослушивалась. Киев объяснял, что достоинство нации определяется её моральным величием.

Высокие ели вдоль шоссе сбросили белые оторочки. Асфальт был сухим, и куперовские шипованные шины гудели. Я старался вспомнить, существует ли в Эстонии запрет на езду с шипами, как в Финляндии. На бензоколонке у въезда в Пярну, во избежание любых случайностей, все-таки сменил резину опять на обычную, файрстоунскую, оставив куперовскую механику, который, услышав мой акцент, свободно перешел на немецкий.