— Ты, как всегда, прозорлив!

Мы не торопились. Полицейская стрельба по трупам не ослабевала.

В подсобке на разделочном столе коробился кусок ватмана с надписью по-русски фломастером: «Срочно и дешево полдома в центре Лампешциемса, в Латвии. Соседей нет. Телефон — Тукумс 24 544, с 26 по 29 ноября звонить или спрашивать здесь».

— Рождество не за горами, декабрь приближается, — сказал я. — Вот бы купить… Не знаешь, хорошо там зимой?

— Иди ты с этим Тукумсом или как там, мать его…

— По-моему, у них кончаются казенные боеприпасы, пальба затихает, как считаешь? — спросил я.

— Каждый труп в зале трижды убили, наверное… Согласен, пора, сказал Ефим.

Выстрелом я погасил жужжавшую лампу дневного света, приоткрыл дверь черного хода. Она выводила в узкий дворик, где к каменному забору приткнулся трехколесный грузовичок. Ефим двигался за мной, пятясь, прикрывал.

Железные ворота поверху опутывала колючая проволока, кованый засов намертво приржавел к висячему замку. С кузова грузовичка мы перелезли на ограду, утыканную бутылочными осколками, и спрыгнули.

Опять двор! С мусорных контейнеров пришлось забираться на грохочущую крышу амбара и уже с неё скатываться на улицу.

Свет в окнах обыватели притушили. Гангстерское представление удобнее просматривалось из темных комнат.

— Связь по запасному варианту, — сказал Шлайн.

— Сдержи обещание, Ефим Шлайн! Свободу Тургеневу!

И мы разошлись.

Когда я садился в «Форд», носки были мокрыми насквозь, в сапогах хлюпало. Где взять среди ночи ботинки?

Голова разламывалась.

Но оставалось ещё одно дельце. Доведу до конца рабочий день и высплюсь, подумал я, включая зажигание. Высплюсь. А утро, тем более солнечное, бог даст, окажется мудренее вечера.

Управление разведывательными операциями начинается с ясного, исключающего двусмысленность определения цели — что именно и к какому сроку требуется сделать или разузнать.

А затем разверзается хаос.

Считается, что оперативные действия ведутся или данные собираются по намеченной схеме, но это внешне, а на деле продуманная система немедленно разлаживается. Работа попадает в зависимость от сложившихся агентурных и иных источников, внутриконторских интриг, привычек, в том числе вредных, капризов и дури младшего персонала, а главное — от чувствительности бюджета. Половина информации тормозится в приемном отстойнике, где свирепствуют случайности в виде недо — или перепроявленных фотокопий документов, стертых компьютерных дискет или халтурных действий при дешифровке. Руководство, как правило, заигрывает с оперативниками, сколько бы ни вуалировалось это разносами, указаниями или приказами. Постепенно задача самоприспосабливается под окружающую среду. То есть цель подгоняют под возможности конторы. Как следствие, заказчику навязывают ненужный товар, и складывается обстановка, когда, как говорится, хвост виляет собакой.

Рутинная бюрократическая псевдожизнь.

Какой суп варили Шлайн, Дубровин, Воинова и группа, приехавшая из Москвы под предлогом обустройства представительства петербургской фирмы, мне было неведомо. Но в том, что на московской кухне творится то же, что и на всякой другой аналогичной, я не сомневался. К тому же «исходное сырье» варева — Чико со свитой, Гаргантюа Пантагрюэлевич, калининградские сепаратисты, местное пророссийское подполье и все остальное представлялось аморфным и непредсказуемым. Кривая могла, конечно, вывезти, только — куда?

На Алексеевских курсах надежность источников классифицировалась латинской алфавитной последовательностью — А, В, С и так далее. Качество поступавших сведений обозначали цифрами от единицы и выше, при этом «единица» означала проверенные и подтвержденные данные, а «тройка» возможно достоверные.

Мои сведения о Чико Тургеневе я бы оценил А-2.

Соображения о Дубровине стоило классифицировать А-1, хотя они были лишены подтверждающей информации и практически основывались на сопоставлении косвенных фактов и интуитивной догадке.

Каким бы продуктом бюрократической системы Ефим Шлайн не являлся, он со своим опытом работы мог бы, имей достаточно времени, докопаться до предательства Дубровина. Или Марты Воиновой. Или и Дубровина, и Воиновой. Или оправдать обоих и покаяться в душе перед ними.

Обычно составляется повременная карта с анализом сведений и оценкой их достоверности о том или ином периоде жизни проверяемого. Временные куски, сведения о которых оцениваются низко, проверяются ещё раз по результатам операций, к которым подозреваемый привлекался. Такие сопоставления выявляют самые сомнительные периоды в жизни человека. По этим периодам далее проводят углубленную проверку. К предателю, таким образом, подбираются, может быть, не столь быстро, как хотелось бы, но неотвратимо.

Это грязная работа. Охотник за предателями превращается в параноика, становится ущербной личностью. Одаренные достигают совершенства в искусстве ладить со всеми, выставляться искренними и откровенными. На деле же самый одаренный в силу этой одаренности и подозревает абсолютно всех. День ото дня, не жалея сил и времени, он превращает себя в законченного мерзавца. Если разведка просто грязное ремесло, то контрразведка — ещё и гниющая помойка, где завоняют любые святые мощи.

Шлайн мог оказаться предателем. А Дубровин — героем. Хотя пока все представлялось ровно наоборот. Что в этом особенного? Круги, доверяющие или не доверяющие Дубровину, поручили ему одну часть игры в отношении Бахметьева, а Ефиму Шлайну, которому они тоже доверяют или не доверяют, другую часть той же игры. Это и есть подвох, с мрачными предчувствиями из-за которого Шлайн явился на встречу со мной в Банном переулке. Только и всего.

Такие вот мысли на исходе дня и перед решающим, как говорится, сражением.

…Я бы многое отдал за перемену обувки. Сапоги я снял, включил обогрев в салоне «Форда» на полную мощность и направил струю теплого воздуха на ступни в мокрых носках. Господи, не хватало ещё простудиться. Впору разуть прохожего.

Я попытался рассмотреть в зеркало заднего вида кончик своего горевшего уха. Комок запекшейся крови висел на мочке серьгой.

Подвальные окна пансионата светились, когда я парковался на стоянке, где не оказалось ни одной машины. «Форд» одиноко торчал на площадке, освещаемой оранжевым фонарем с выгнутого дугой столба. Задубевшие остатки сапог мне едва удалось натянуть на влажные носки.

Я проверил «ЗИГ-Зауэр», переложил запасную обойму в нагрудный кармашек сорочки под пиджаком.

Дежурная в вестибюле смотрела телевизор и не обратила внимания на мою обувку.

Спускаясь в теплую влажную котельную, ещё на узкой лестнице я услышал голоса. Из каморки Линька Рэя какая-то женщина визгливо кричала по-русски:

— Нет, нет, раз он такой эстонец, пусть сыграет теперь «Вильяндисского лодочника»! Вот пусть сыграет! Вот тогда и посмотрим, какой он эстонец!

— И сыграю…

Квадратная голова Линька Рэя торчала над сверкающим перламутровым аккордеоном, размером с поставленное на попа пианино. Рэй смотрел красными, в темных кругах, глазами на дверь, которую я открыл, и меня не видел. Шевелил толстыми губами, припоминая то ли мотив, то ли слова заказанной музыкальной пьесы. Или песни?

Тощая женщина в черной кружевной кофточке с просвечивающим малиновым бюстгальтером одной жилистой рукой удерживала на весу стакан с бренди, а другой, скрытой столешницей, возможно, шарила у Рэя в штанах.

Вполоборота к двери восседал, судя по оранжевому комбинезону, напарник Линька в засаленной пилотке с кокардой советской армии. Он впихивал маринованный гриб в пасть коричневой собачки, извивавшейся на его коленях.

— Не станет Мукки жрать твой деликатес, парень, — сказал я.

Услышав кличку, Мукки повел влажным носом в мою сторону, шевеля крупитчатыми ноздрями. Я угадал. Это он мотался под ногами, когда я выходил из Домского собора, чтобы увидеть как подсаживают в «Лендровер» Чико. И сказал женщине, приоткрывавшей от удивления рот в размазанной губной помаде: