Гораздо более активное и более отрицательное отношение поэт проявляет к польскому восстанию. О нем идет речь уже в письме к Хитрово 9 декабря 1830 г.: «Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены». Упомянув о действиях Александра I в отношении Польши, о том, что из сделанного им ничего не останется, Пушкин высказывает мнение, что в этих действиях «ничто не основано на действительных интересах России», всё «опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д.» (831-32). Александру противопоставляется Николай:
«Великодушное посещение государя воодушевило Москву…» (832). И вновь о Польше, в письме Хитрово от 21 января 1834 г.: «Вопрос о Польше решается легко. Ее может спасти лишь чудо, а чудес не бывает». Пушкин не верит в победу восстания, хотя бо`льшую симпатию выражает польской молодежи, чем умеренным, которые одержат верх, «и мы получим Варшавскую губернию, что следовало осуществить уже 33 года тому назад. Из всех поляков меня интересует один Мицкевич». Пушкин опасается, как бы тот не приехал из Рима в Польшу, «чтобы присутствовать при последних судорогах своего отечества» (833-34).
Поэта раздражает тон русских официальных статей о Польше: «В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Всё хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; всё плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон, — от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши» (834).
О польском восстании Пушкин пишет 1 июня 1831 г. Вяземскому. Извещает о том, что Дибича критикуют очень строго за медлительность. Рассказывает о боевых действиях, о сражении 14 мая, о том, что в известии о нем не упомянуты «некоторые подробности, которые знаю из частных писем и, кажется, от верных людей“. Передает эти подробности, в том числе о героическом поведении польского главнокомандующего (Кржнецкого). И делает вывод: “ Всё это хорошо в поэтическом отношении. Но всё — таки их надо задушить, и наша медленность мучительна» (351). О том, что мятеж Польши для России — дело семейственное, старинная, наследственная распря; «мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Поэт считает, что выгода почти всех европейских правительств — держаться правила невмешательства, «но народы так и рвутся, так и лают. Того и гляди, навяжется на нас Европа. Счастие еще, что мы прошлого года не вмешались в последнюю французскую передрягу» (352).
Польская тема продолжает звучать в письме Нащокину от 11 июня 1831 г., где речь идет о том, что Дибич уронил Россию во мнении Европы медлительностью успехов в Турции и неудачами против польских мятежников (353). О том же говорится в письме Нащокину от 21 июля 1831 г. В нем идет речь о наступлении русских войск, которые перешли на виду неприятеля Вислу, и с часу на час мы «ожидаем важных известий и из Польши, и из Парижа; дело, кажется, обойдется без европейской войны. Дай-то Бог» (368). В письме Вяземскому от 3 августа 1831 г. Пушкин сообщает о своих опасениях: дело польское, кажется, кончается, но я все еще боюсь; если мы и осадим Варшаву, что требует большого количества войск, то Европа «будет иметь время вмешаться в не ее дело. Впрочем, Франция одна не сунется; Англии незачем с нами ссориться, так авось ли выкарабкаемся» (373-4). 14 августа 1831 г. в письме к нему же: «наши дела польские идут, слава Богу: Варшава окружена<…> они (восставшие-ПР) хотят сражения; следственно, они будут разбиты, следственно, интервенция Франции опоздает, следственно граф Паскевич удивительно счастлив <…> Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока» (376). Таким образом, Пушкин сам бы хотел участвовать в такой войне, в рядах русских войск, усмиряющих восстание. Около 4 сентября 1832 г. Пушкин благодарит П. И. Миллера за известие о взятии Варшавы (она была взята 26 августа): «Поздравляю вас и весь мой лицей» (381).
В августе — сентябре 1831 г. Пушкин пишет стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (день взятия Варшавы совпал с годовщиной Бородинского сражения), напечатанные в сентябре вместе со стихотворением Жуковского в брошюре «На взятие Варшавы» (в большинстве советских изданий они комментируются мало; указывается лишь факты, место и время выхода). Где-то после 10 сентября 1831 г. он дарит брошюру Смирновой-Россет, с надписью: «Хотя вам уже знакомы эти стихи, но ввиду того, что сейчас я послал экземпляр их графине Ламберт, справедливо, чтобы и у вас был такой же.
От Вас узнал я плен Варшавы Вы получите второй стих, как только я подберу его для вас» (844).
Стихотворение «Клеветникам России» было переведено на французский язык С. Уваровым, президентом Академии Наук, будущим министром просвещения и врагом Пушкина. Дундуков-Корсаков доставил поэту перевод. В письме Уварову от 21 октября 1831 г. Пушкин благодарит автора перевода за стихи, «которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца вас благодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мыслей, великодушно мне присвоенных Вами. С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейшим слугою. Александр Пушкин» (387). Письмо в высшей степени дипломатическое. Не всё, сказанное в нем, можно принимать за чистую монету. Но в какой-то степени отношение Пушкина к Уварову в момент создания письма оно отражает.
О сборнике «На взятие Варшавы» упоминается и в письме к Хитрово (844. После 10 сентября). Таким образом, Пушкин не расходится с правительственной политикой в отношении к Польше, к восстанию. Ходил слух, что одно из стихотворений написано по просьбе царя. Светское общество, придворные круги восхищаются этими стихотворениями. Они дали еще один повод недругам поэта обвинить его в сервильности. Да и некоторые друзья стихотворений не одобрили. Пушкин побаивался их реакции. Вяземскому он долго не решается писать на эту тему. Тот откликается на брошюру так: «Будь у нас гласность печати, никогда бы Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича <… > И что за святотатство сблизить Бородино с Варшавою. Россия вопиет против этого беззакония»; что пристало бы «Инвалиду», «но Пушкину и Жуковскому, кажется бы, стыдно»; Пушкину можно бы теперь воспевать Орлова за его победу над бунтовщиками в Новгородских военных поселениях (507).
Для последних слов Вяземского имелись основания. Без всякого одобрения к восставшим и с сочувствием к царю Пушкин подробно пишет 3 августа 1831 г. Вяземскому о бунте в военных поселениях Новгородской губернии. Уже здесь начинает вырисовываться тема бунта, «бессмысленного и беспощадного». Говорится о приезде в губернию царя: он действовал смело, даже дерзко, разругал убийц, сказал, что не может простить бунтовщиков, требовал выдачи зачинщиков; они смирились; но бунт еще не прекращен, военные чиновники не смеют показаться на улице; там четвертовали одного генерала, зарывали живых; действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников; «Плохо, ваше сиятельство, — обращается Пушкин к Вяземскому, — „Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы“ (373).
О новгородском мятеже, поведении царя Пушкин пишет и в „Дневниках“ за 1831 г. (26 июля): „Вчера государь император отправился в военные поселения <…> для усмирения возникших там беспорядков“. Пушкин не одобряет непосредственное вмешательство царя в события, но отнюдь не с позиций сочувствия восставшим: „Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать его, как необходимого обряда <…> Россия имеет 12 000 верст в ширину; государь не может явиться везде, где может вспыхнуть мятеж“ (т.8, стр.22-3). И далее: „Свидетели с восторгом и с изумлением говорят о мужестве и силе духа императора“ (там же,с.25).
