Прекращение «Литературной газеты» произвело такое впечатление, что через два года, в 1832 г., Главное Управление цензуры запретило печатать в «Северном Меркурии» статью «Обелиск», где речь шла о каком-то памятнике: может быть, сочинитель разумеет какой-нибудь обелиск во Франции в память последних переворотов (как пример, упоминались строки Делавиня) (480–481).
В какой-то степени с французскими событиями связано и закрытие журнала «Европеец» (его запретили после второго номера, в 1832 г.). Само название его в обстановке начала 1830-х гг. звучало подозрительно. Слова: Франция, Запад, Европа, если они употреблялись не в обличительном контексте, воспринимались как свидетельство неблагонамеренности, а тут журнал «Европеец». Внимание III отделения к будущим славянофилам было привлечено еще с 1827 г., с перехвата письма А. И. Кошелева и В. М. Титова И. В. Киреевскому, показавшегося подозрительным. Запрос III отделения обо всех троих. За всеми установлено наблюдение. Затем перехвачено письмо Киреевского Титову, в котором усмотрели «нечто таинственное». Тогда дело ничем не закончилось, но подозрения остались.
В конце 1831 г. И. Киреевский получает разрешение на издание с 1832 г. ежемесячного журнала «Европеец». На участие в нем согласились чуть ли не все видные литераторы. В письме Н. М. Языкову от 18 ноября 1831 г. Пушкин приветствовал создание «Европейца» и обещал активно в нем сотрудничать: «Поздравляю всю братию с рождением ''Европейца''. Готов с моей стороны служить вам чем угодно, прозой и стихами, по совести и против совести» (389). О первых номерах «Европейца» Пушкин писал И. Киреевскому 4 февраля 1832 г.: «Дай Бог многие лета Вашему журналу! если гадать по двум первым №, то ''Европеец'' будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны, да сухи; кажется, ''Европеец'' первый соединит дельность с заманчивостью!». Затем Пушкин дает ряд советов Киреевскому по выпуску журнала (404).
Причиной запрещения «Европейца» послужила программная статья Киреевского «XIX век». Её автор утверждал, что Россия, отрешенная от общего хода всемирно исторического развития, должна усвоить нынешнее европейское романтическое религиозное настроение, что является важным, непременным условием российского всемирно- исторического будущего (идея, во многом близкая Чаадаеву). Киреевский в целом приветствовал европейский путь развития, но был далек от всякого сочувствия революции, современным европейским событиям. Это смогли бы уловить те, кто прочитал всю статью, её окончание в 3-й книжке журнала. Но эта книжка, уже готовая, задержана в типографии, прочесть ее было невозможно. В дело вмешался царь. Возможно, «Европеец» попал во дворец через Жуковского — родственника Киреевского. Возможно и через Пушкина или А. О. Россет-Смирнову. Угадать, что журнал вызовет гнев царя было трудно. Ходили слухи и о доносе. 14 февраля 1832 г. Пушкин писал И. И. Дмитриеву: «журнал ''Европеец'' запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем!» (406). Пушкин предполагал, что донос подал Булгарин. Позднее поэт узнал о прямом вмешательстве царя; «донос <…> ударил не из булгаринской навозной кучи, а из тучи», — сообщал Пушкин Киреевскому 11 июля 1832 г. (412). Но доноса, скорее всего Булгарина, это не исключает. Не случайно Пушкин и здесь повторяет слово «донос». Поэтому и интересно, как попал журнал в руки царя. Выше, в связи с запрещением «Литературной газеты», уже шла речь о том, как относился Булгарин к новым изданиям, возможным конкурентам. К Киреевскому же он должен был испытывать особенную неприязнь: тот недавно в альманахе «Денница» резко отрицательно отозвался об его романе «Иван Выжигин» (117).
По словам Ливена, царь возмутился, прочтя статью «XIX век», нашел в ней рассуждения о высшей политике, хотя автор утверждал, что статья о литературе. Под словом просвещение, считал Николай, автор разумеет свободу, под словом деятельный разум — революцию, искусно отысканная середина не что иное как конституция. По мнению царя, несмотря на наивный вид, статья написана в духе весьма неблагонамеренном; ее не следовало разрешать, тем более в журнале литературном, где политика вообще запрещена. Император уловил в «XIX веке» прежде всего то, что автор говорит об ошибочности пути России и о преимуществах Запада. Этого оказалось вполне достаточно, как и в более серьезном случае с Чаадаевым.
Впрочем, возможно, что гроза разразилась не столько из-за «XIX века», сколько из-за статьи «Горе от ума на московском театре», напечатанной в том же номере «Европейца». Она была понятней церберам III отделения. В конце же ее шла речь о том, что любовь к иностранному нельзя смешивать с пристрастием к иностранцам: первая — полезна, второе — вредно. Упоминалось и о том, что в России мало подлинно просвещенных иноземцев. А недостаток нашего просвещения заставляет смешивать иностранное с иностранцами, не уметь отделить понятие об учености от круглых очков и неловких движений. Это была несомненная дерзость, метившая в весьма высокие сферы (обилие сановников-иностранцев, на самых высоких постах). На эту статью царь тоже обратил внимание. По его мнению, статья «Горе от ума» является «самой неприличной и непристойной выходкой на счет находящихся в России иностранцев»; пропустив её, цензура еще более виновата. В феврале 1832 г. Бенкендорф приказывает собрать о Киреевском сведения для доклада царю. Видимо, была идея объявить его сумасшедшим, съездившим в Европу и набравшимся там буйного духа. И в этом плане он как бы предшественник Чаадаева.
Итак, «Европеец» решено было закрыть. Бенкендорф сообщил Ливену, что царь поручил ему наложить взыскание на цензора и повелел запретить издание «Европейца», так как Киреевский «обнаружил себя человеком неблагомысленным и неблагонадежным». Здесь же говорилось о том, что новые журналы следует издавать впредь только по высочайшему разрешению, с подробным изложением предметов, которые входят в состав журнала и сведений об издателях. Таким образом, частная история с «Европейцем» приобретала общий смысл, определяя новый статус журналистики.
У многих запрет «Европейца» вызвал негодование. Выше уже шла речь о возмущении Пушкина. Он писал Киреевскому, что запрещение «Европейца» «сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне <…> Жуковский заступился за Вас с горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо» (412). Жуковский активно пытается вступиться за Киреевского. Он говорил царю, что ручается за него. «А за тебя кто поручится?» — ответил Николай. По сути произошла ссора с царем. Жуковский от горя заболел (или сказался больным). Императрица выступила в роли посредницы. «Ну, пора мириться», — сказал при встрече царь и обнял Жуковского.
Помирились. Но этим дело не закончилось. Жуковский продолжает настаивать, что «Европеец» запрещен несправедливо. Он пишет письма императору и Бенкендорфу. В первом он продолжает защищать Киреевского, но затрагивает и важные общие вопросы: не имея возможности указать на поступки Киреевского, его обвиняют в тайных намерениях. Второе письмо, еще более резкое, адресовано Бенкендорфу. И в нем Жуковский защищает Киреевского, ссылаясь на родство (как родственник, знаю его прекрасные свойства). Но и здесь, как и в письме Николаю, Жуковкий затрагивает общие вопросы: у Киреевского даже не спросили объяснений; «Европеец» уже не существует, но нужно «по крайней мере» защитить честь его редактора, так как он «оскорблен без всякого с его стороны проступка». По словам Жуковского, любая строка может быть истолкована самым гибельным образом, если вместо слов автора выдумывать другие, видеть у него дурные намерения, заставлять его говорить не то, что он думал, а то, что заставили его думать; нет молитвы, которую таким образом нельзя бы было превратить в богохульство; клеветать довольно легко и выгодно для клеветника; но почему слову клеветника: он злодей должно верить, а слову обвиненного: Я не злодей — не должно?
