В 84–85 г. Карпов с Каспаровым играли матч. Он длился очень долго (засчитывались лишь победы). После 48 партии, в нарушение правил ФИДЕ, по распоряжению Кампоманеса, при счете 5: 3 в пользу Карпова матч был остановлен. Его сочли ничейным. Сторонники Карпова были обеспокоены его физическим и психическим состоянием. Решили, что его надо спасать. А Каспаров только набирал силу. В дальнейшем он выиграл матч реванш. Чемпионство Карпова на этом закончилось.
В главе 12 своей книги, рассказывая о буре гнева, вызванного интервью югославскому корреспонденту, Корчной вспоминает об оценке Карпова Ботвинником (тот девять лет спустя дал интервью в Нью-Йорке, где высказал о Карпове то же самое, что говорил Корной, но только еще в более резкой форме). Об этом эпизоде рассказывается в статье «Сеанс одновременной игры ЦК КПСС и КГБ с Михаилом Ботвинником» («Новое русское слово», Нью-Йорк, 30 января 2003 г. 131).
Упоминаемый Корчным эпизод относится к 1984 г., когда Горбачев еще не пришел к власти, но стоял на ее пороге. Гроссмейстер Ботвинник во время пребывания в Нью-Йорке встретился с корреспондентом заграничного издания «НРС» Файнбергом, эмигрантом из России. Разговор зашел о советских шахматистах, в частности о Карпове. Как мы уже говорили, Ботвинник был весьма официален, всегда высказывался подчеркнуто просоветски. Но тут его повело (возраст, веяния времени, вера в то, что говорит он правду и ничего крамольного в его правде нет). Ботвинник дал весьма отрицательную оценку состояния шахмат в Советском Союзе. Характеризуя Карпова, Ботвинник говорил об его сильных сторонах, но и о «стерильности», отсутствии смелых идей, творческой несостоятельности. На Карпова, по словам Ботвинника, работала вся шахматная мысль СССР. Как только где-то появлялась талантливая новая разработка, ее автора сразу призывали к Карпову, и тот ее использовал, превращая в свою. Ботвинник напомнил о «проработке» гроссмейстера Виктора Корчного в конце 1970-х гг., о том, как к нему всячески цеплялись, что привело к его эмиграции… Все, что говорил Ботвинник корреспонденту, было истиной. Но касаться ее, даже на пороге перестройки, не следовало.
Дело дошло до Горбачева. Он резко осудил Ботвинника, назвал его выступление циничным, всячески обругал, предложил применить какие-то репрессии, которые обсуждались на самых верхах, в ЦК. Речь шла о том, чтобы не разрешать Ботвиннику заграничных поездок. Повод вроде бы был ничтожным, но на него следовало реагировать, особенно на пороге к власти. Никакой критики того, что происходит в СССР. Здесь, видимо, сказывалась и осторожность Горбачева, и искреннее недовольство его высказываниями Ботвинника, и обычай ЦК вмешиваться на самом высоком уровне в любые мелочи. Писатель Войнович в предисловии к книге Корчного считает, что, может быть, в этом неумении отличать важное от неважного скрывается одна из причин гибели советской власти (7).
Я не останавливаюсь на других видах спорта. Шахматы казались наиболее объективными, наименее зависимыми от произвола властей. Приведенный материал показывает, что такое представление далеко от истинного положения вещей. Еще один миф!
Конец правления Брежнева (1974–1980 гг.) Кречмер называет «Между репрессиями и компромиссами». С 74 г. наступает время культурной политики — именно политики — «застойного» периода, главная особенность которой заключалась в параллельном развитии двух процессов: 1. не утихающие репрессии, с задачей всеохватывающего контроля над культурно-литературным процессом. 2. сочетание обуздания с культурно-политическими компромиссами, которые позволяли неофициальной культуре оформиться в разных полуофициальных объединениях (71) В 74–75 гг. наблюдается даже некоторое расширение культурного спектра.
Преследования не прекращаются. Это видно, в частности, на примере изобразительного искусства. Выше уже шла речь о том, как преследовались художники-модернисты в конце 60-х — в начале 70-х гг. Не лучше было и позднее. Уже с февраля 74 г. против художников все чаще выдвигаются обвинения КГБ в совершении различных нарушений; модернистам грозят избиениями, уничтожением их полотен; взламывают их квартиры, пугают телефонными звонками, обещают завести дела о «паразитическом существовании», призвать на военную службу и т. п. 12 мая 74 г. в Москве закрыта еще одна квартирная выставка (259). И тогда у художников возникает мысль о прямом неповиновении, о самостоятельных выставках под открытым небом. Вначале она встречает сопротивление из-за боязни последствий. И все же в конце лета 74 г. художники решились на ее осуществление (75, 259). 2 сентября 74 г. художники ставит в известность Моссовет и Союз художников о выставке, которая должна состоятся 15 сентября. Моссовет вызывает их на беседу, состоявшуюся 5 сентября. Там даются туманные обещания предоставить помещение. Художники не верят. Ведущий беседу чиновник категорически не запрещает выставку, но «твердо советует» воздержатся от нее, тем более под «открытым небом» (оно особенно нервирует: демонстрация того, что художники доведены до крайности, другого выхода нет; да и контролировать такую выставку труднее) (75, 259). Чтобы снять с себя ответственность, Моссовет передает дело на решение в Московскую секцию Союза художников. 10 сентября там проходит экспертиза картин, но ее проводят не художники, как договорились, а секретарь партбюро МОСХ и его заместитель, т. е. чиновники (76). Экспертиза решила, что картины не имеют художественной ценности, но не нашла в них антисоветчины. 11 сентября происходит вторая встреча в Моссовете. Тот же чиновник снова заявляет, что не может запретить выставку, но настоятельно ее не рекомендует (76). Художники, не испугавшись, истолковав разговор с чиновником как разрешение, разослали приглашения иностранным дипломатам и журналистам, указав адрес и время (15 сентября с 12 до 14 час.) (76). Милиция и сотрудники КГБ в милицейской форме разогнали участников выставки, до ее открытия, в 11 час.30 мин (использовав 2 грузовика, бульдозер и трактор с ковшом). В момент разгона на предполагаемом месте выставки присутствовали около 50 молодых людей, сочувствующих художникам, западные журналисты и дипломаты, всего около 150–200 человек. Противники выставки — сперва два милиционера в форме и «группа молодежи», то ли мобилизованные комсомольцы, то ли переодетые агенты КГБ. Их руководитель потребовал очистить место; «у нас здесь воскресник», — заявил он. Призвал свою группу взять лопаты и начать работу. А лопат-то, оказалось, не подготовили. Художников «дружески» уговаривали очистить место. В уговаривании принимает участие и милиция. Начинается проливной дождь, но никто не уходит. Тогда приступают к более решительным действиям. Начинают вырывать картины и бросать их на грузовики. Техника стала умело теснить художников и зрителей. Несколько человек арестовано. Трех женщин насильно сажают в легковой автомобиль и куда-то увозят. Происходящее привлекло внимание прохожих. Число зрителей увеличивается, достигает 400–500 человек, не считая смотревших из окон, с балконов. Внезапно появляется большое число поливальных машин. Струи воды. Толпа смотрит на происходящее с некоторым удивлением, любопытством, но в целом нейтрально. Повреждено ряд картин, некоторые художники задержаны. На следующий день, 16-го, они приговорены к 15 суткам ареста «за хулиганство». Через день приговор отменили. Освободили и других задержанных художников. Мягкие приговоры. Но всё происходящее вызвало большой международный скандал. Действия властей осуждены в зарубежной печати, даже коммунистической («Юманите» и др.). Не понятно, чей приказ выполняли разгоняющие. Существует версия, что Андропов был за разрешение выставки (он сам интересовался картинами модернистов), а министр внутренних дел Щелоков, распоряжавшийся милицией, отдал приказ о разгоне. Другая версия: организовало разгон КГБ, чтобы подкузьмить Гришина, первого секретаря московского горкома партии (77, 260). Видимо, скандал всё же выходил за рамки отношений московского начальства, определялся борьбой в высших сферах, с ориентацией на прекращение «разрядки» или на ее продолжение. Тем более, что события происходили на фоне высылки Солженицына и накануне Женевского совещания о правах человека. Ощущается стремление как-то загладить случившееся, пойти на некоторый компромисс. Глезер проводит дома (за квартирой следило ГБ), международную конференцию, на которой художники зачитывают письмо советскому правительству, с протестом против полицейского вмешательства, с требованием освободить арестованных. На конференции объявлено, что 29 сентября на том же месте состоится вторая выставка. Уверенное поведение художников привело к тому, что один из генералов ГБ 17 сентября возложил ответственность за происшедшее на руководство милиции и на секретаря Черемушкинского райкома, где происходила выставка. В заявлении генерала сообщалось, что арестованные будут освобождены, если откажутся от повторения своей «акции»; тогда появится и возможность разрешения выставки. Одновременно в печати появилась официальная версия — 18 сентября ТАСС сообщил, что выставка — дешевая антисоветская провокация, жажда сенсации не заслуживающих известности художников. В тот же день уже упоминавшийся чиновник Моссовета (Сухинич) по телефону передал художникам, что им предлагают переговоры с крупным начальством Моссовета о новых выставках, назначенных на 20 сентября. Так начался переломный процесс, в конце которого неформальное искусство получило некоторый доступ к зрителям (78).
