Через пять лет на этом месте собрались люди: 25 лет со дня расстрела, пришли многие, может быть, несколько тысяч. «Двадцать пять лет! И ни памятника, ни камня, пустырь, бурьян… А под ним кости». Некрасов выступал на митинге и говорил, что памятник обязательно будет. «Но появилась вдруг милиция и попросила всех разойтись. Не положено. Расходитесь, чего собрались? Идите по домам. А вы, товарищи, которые что-то там снимали, отдайте нам пленку. Так будет лучше. И отобрали пленку. А директора киностудии потом сняли с работы».
Позднее прорабатывали Некрасова: зачем выступал? Почему не посоветовался? Через некоторое время на месте расстрела появился камень. Потом выстроили трибуну, откуда секретарь Шевченковсого райкома партии ежегодно говорил о производственных успехах, «обязательно упоминал о зверствах сионистов в далеком Израиле. Потом исполнялся гимн и митинг объявляли закрытым». Людей, которые приносили венок с бело-голубой лентой или непонятными русскому буквами, «просили проследовать в эту стоящую здесь неподалеку машину, а если будете упрямиться, поможем». В конце-концов воздвигли памятник «могучим, гордым и несгибаемым борцам“, стоящий на месте, где 35 лет назад погибли старые, больные беспомощные евреи. Думаю, даже Гитлер вместе с Геббельсом не могли бы придумать подобного — на месте несуществующего Бабьего Яра соорудить памятник существующему, неистребимому антисемитизму».
Некрасов призывает, в связи с фильмом о Холокосте, «что-то вспомнить. И напомнить. Еще раз. Напомнить, что самая страшная форма антисемитизма, это насаждаемая сверху. И что только в одной стране на всем свете это сохранилось до сих пор — и эта страна Советский Союз». «А ''мозги'' уезжают. Один за другим. И многих из них я видел в Израиле. Работают, приносят пользу стране, которая, правда, и не вскормила их, но не преследует, не клеймит позором на собраниях и не заглядывает тебе в разные отверстия, когда ты пересекаешь границу — не засунул ли ты туда бабушкино колечко, оно ведь не бабушкино, оно народниое. Виктор Некрасов. 7 марта 1979 г.» (18–21).
Сам Некрасов писал о себе: «Я русский. Во всех поколениях (что-то с материнской стороны, среди прабабушек, было ''заграничное'' — шведское, итальянское). Всю жизнь прожил на Украине, в Киеве <…> И родился, и учился, и влюблялся (самой красивой, кстати, была чистейшей воды украинка, Наталка), и воевал, и первый танк увидел на берегу Оскола, а ранен был на Донце.<…> А Украину люблю, потому что люблю Украину“. И еще о себе — “''Почетный еврей Советского Союза'' — сказал Давид Маркиш в некрологе» (13).
68 год. Вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию. 4-го декабря: «Виктор Некрасов заступается за незаконно осужденных за протест против вторжения в Чехословакию» (64). Начало 73 г.: «В связи с тем, что Некрасов подписывает несколько писем в защиту преследуемых инакомыслящих, новое персональное дело. Исключен из партии ''за то, что позволил себе иметь собственное мнение, не совпадающее с линией партии''» (67). Сохранился черновик письма Некрасова Генриху Бёллю, написанный в начале 74 г. Некрасов выражает полную солидарность со статьей Бёлля в защиту Солженицына и Сахарова, напечатанной в немецкой газете «Ди Цейт» и переданной по радио. Как раз в это время, в связи с высылкой Солженицына, с публикацией за границей «Архипелага Гулаг», в советской печати разразилась вакханалия лжи и клеветы. В газете «Правда» была напечатана статья И. Соловьева «Путь предательства». Всё это и опредилило выступление Бёлля. В ответ на его статью, на защиту Солженицына в европейской печати «Правда» писала в «Откликах на статью»: «Злобные отклики вызвала статья ''Правды'' в некоторых из наиболее махровых реакционных органов империалистической пропаганды. Это вновь подтверждает, что антисоветчики и антикоммунисты за рубежом, как и их креатура, вдохновляются из одних и тех же источников».
Письмо Некрасова — гневная отповедь тем, кто называет Солженицына и Сахарова «врагами народа». Писатель связывает такую травлю с давней устоявшейся: традицией советских властей: «Скольких прекрасных людей называли в свое время и предателями\и преступниками/ и врагами народа. Ну, а теперь Солженицына… Не ново! И приемы не новые. Плевать на то, что читатель<…> и понятия не имеет о чем идет речь, и никогда не читал и не прочтет Солженицынские ''пасквили'' и ''варева'', да и вообще в большинстве своем, /увы\, даже не знает, кто такой Солженицын. Враг — и всё! <…> Бессмысленно оспаривать гнусные обвинения никому не известного Соловьева в ''Правде'' по адресу Солженицына. Они настолько лживы, злобны и беспомощны, что не требуют даже аргументации. Горько другое — ''Правда'' всё-таки есть ''Правда'' и читают её миллионы, и многие верят. К сожалению, но это так <…> Вот это, действительно, ужасно. Десятки, сотни тысяч людей верят /у нас\, что Солженицын и Сахаров действительно сторонники ''холодной войны'' и против разрядки <…> ведь все существующие в нашей стране средства информации к их услугам — газеты, радио, телевидение, лекторы, инструкторы, агитаторы <…> Вот в этом весь ужас происходящего… Верят, хотя и не понимают» (68–70).
Черновики писем к Беллю (74 г.) прямо с письменного стола «попали в архив КГБ», а через несколько дней, 17 января «к Некрасову явились девять сотрудников КГБ с ордером на обыск, продлившийся 42 часа. В протоколе на 60 страницах — 100 пунктов» (71).
В марте журналист Генрик Смит сообщал в американскую газету «Нью-Йорк Таймс» о том, что Некрасову, по его словам, сказали: «его работы не будут больше публиковаться до тех пор, пока он не примет участия в осуждении Александра И. Солженицына и Андрея Д. Сахарова». Сам Некрасов писал: «Конечно, никто и не думает, что порядочный человек может позволить себе принять участие в этой позорной кампании клеветы, пролитой на головы самых достойных людей нашей страны — Сахарова и Солженицына» (71).
21 мая 74 г. Некрасов направил Брежневу письмо, в котором перечислял свои мытарства и просил дать разрешение уехать за границу, ему и его семье: «Все эти факты, значительные и более мелкие — являются цепью одного процесса, оскорбительного для человеческого достоинства, процесса, свидетельствующего об одной цели — не дать возможности спокойно жить и работать <…> Я стал неугоден. Кому — не знаю. Но терпеть больше оскорблений не могу. Я вынужден решиться на шаг, на который я никогда бы при иных условиях не решился. Я хочу получить разрешение на выезд из страны сроком на два года» (72). Указанный срок, два года, был, конечно, символическим. Это понимали обе стороны. В тот же день правление Киевской писательской организации исключило Некрасова из Союза писателей, «как опозорившего высокое звание советского писателя антисоветской деятельностью и аморальным поведением» (73). А 12 сентября того же года Некрасов с женой навсегда оставили Советский Союз.
В аэропорту Борисполь призошла заминка. На таможне полковник-пограничник, взяв в руки коробочку с боевыми наградами, спросил, почему нет удостоверения на медаль «За оборону Сталинграда». «Потерял в сорок пятом, на праздновании Дня Победы», — попытался отшутиться Некрасов. «Так не пойдет, — строго сказал полковник, — без удостоверения медаль не выпустим!» Некрасов испугался не на шутку: медаль была самой дорогой памятью о Сталинграде. И вдруг он сообразил, бросился к ящику с различныни изданиями его книги, схватил одну, торопливо пришпилил медаль к титульному листу, прямо на названии «В окопах Сталинграда'', и протянул её пограничнику: „Вот мое удостоверение. Подходит?“ Полковник вдруг улыбнулся: „Подходит! Забирайте свою медаль!“ (4. Виктор Кондырев. Париж. Октябрь 2004).
Когда В. Некрасов оказался за границей, в парижском „Фигаро“ появилась статья о новом эмигранте. В ней, между прочем, написано: „Личный друг Сталина, член ЦК, миллионер в рублях“. Миллионером и Членом ЦК Некрасов никогда не был. С „личным другом Сталина“ оказалось сложнее. См. об этом в беллетризированной автобиографической повести Некрасова „Саперлипопет“. Здесь важно оба слова в характеристики повести: её нельзя рассматривать как документ, но она все же автобиографическая.
