События русско-японской войны сыграли особое место среди причин радикализации общества, революционного взрыва 1905 г. (см. в «НЗ» статью Ермаченко И. На пути к революции: Русские либералы перед «японским зеркалом»). По словам Ермаченко, поражение России в войне с Японией сыграло «свою роль и в стремительном „полевении“ либеральной интеллигенции». Образ Японии «быстро превратился в своеобразное пропагандистское оружие в борьбе либералов против „консервативно-охранительного“ лагеря»; «Жестокая военная реальность потребовала политически определиться по отношению и к самой Японии, и к причинам ее побед <…> Дискуссии по принципиальным вопросам общественного и государственного устройства проецировались теперь на войну с внешним противником и, став „диспутом военного времени“, получила новую обильную пищу» (71).
Отвечая на преподнесенный ему в самом начале войны с Японией адрес от ежедневной столичной печати, Николай II заявлял: «Надеюсь, что и впредь русская печать окажется достойною своего призвания служить выразительницею чувств и мыслей великой страны и воспользуется своим большим влиянием на общественное настроение, чтобы вносить в него правду, и только правду» (75). Это говорилось тогда, когда поражение не предполагалось. Но на слова императора можно было ссылаться и позднее, когда правда оказалась довольно неприятной для властей. Тем более, что назначенный после убийства эсерами В. К. Плеве новый министр внутренних дел, Святополк-Мирский, человек относительно либеральный, отвечая на вопросы корреспондента одной из газет, опираясь «на основные начала, указанные <…> Государем», обещал проявлять на своем посту «истинный и широкий либерализм, поскольку этот последний не противоречит установленному порядку правления». Естественно, такой «истинный либерализм» противопоставлялся «совершенно исключительному» русскому либерализму «и всей его партии, позорящей русское имя» (76). Используя сложившуюся ситуацию, легко обходя «беспрецедентно же мягкую для отечественной истории военную цензуру» (75), российская печать уловила нараставшую волну либерализации и демократизации, подстроившись под нее. В частности, Япония превращается «в почти безоговорочный пример прогрессивного развития, которому предлагается следовать» (77). Война рассматривается как очистительный ураган, разбудивший Россию «после долгого вынужденного гнетущего сна», как осознание необходимости существенных перемен (78). Но это всё для общества, для интеллигенции. Для мужика же, простолюдина война — демонстрация слабости правительства, а значит возможности неповиновения, бунта (горят помещичьи усадьбы, на дорогах появляются шайки грабителей; происходит как бы репетиция того, что захлестнуло Россию во время Гражданской войны). Этот бунт был справедливым, направленным против антинародного порядка. Но он включал в себя и криминальное, уголовное, кровавое начало, то, что Пушкин называл «бессмысленным и беспощадным» русским бунтом. Начинается первая революция.
Как это ни странно, её время оказалось забытым историками. Закономерно забытым; вернее — намеренно забытым: «Воспоминание о 1905 годе в памяти общества отстоялось в виде стереотипного образа, изобретенного и навязанного официальной советской историографией, которая трактовала эту первую революцию всего лишь как прелюдию к 1917 году и, установив между двумя революциями необходимую линейную связь, отрицала всякую автономность первой и нивелировала все ее своеобразие» (Мария Феррети. Безмолвие памяти. «НЗ») Затем, в конце XX — начале XX1 века возникло другое неприятие: революция 1905 года подверглась остракизму, как связанная с Октябрьской: «Сейчас в России разговаривать о революции — дурной тон <…> память о революции 1905 года — память неудобная».
Возникают ряд вопросов. Один — гипотетический; что было бы, если бы…? Вопрос немаловажный, особенно при размышлении о сегодняшнем дне. Есть и другие. Но самый главный из вопросов: что же происходило на самом деле? Каким было то, что заменил официально созданный советский миф? События первых двух десятилетий XX века стали материалом его преддверья.
И вновь возникает проблема роли революционного насилия в истории. Такого насилия не всегда удается избежать, но, думается, оправдывать и особенно идеализировать тоже не стоит. Звать к «топорам» и тем более превратить «топоры» в основное средство разрешения социально-общественных конфликтов — преступное дело. И не случайно от этого предостерегал Герцен, которого осуждал Ленин за его «либеральные колебания». Продолжатели наиболее прогрессивных либерально-демократических традиций XIX века (их не следует резко противопоставлять друг другу) хорошо понимали это.
Необходимость перехода от абсолютизма к правовому государству стала осознаваться в России еще в XVШ веке, развиваясь и усиливаясь в XIX веке. Но реально проблема такого перехода встала на повестку дня в начале XX века, в период первой русской революции. Возникает вопрос о Конституции. Союз освобождения (о нем пойдет речь ниже), ведущая либеральная организация России, уже с самого начала революции выступил со своим проектом Конституции. Его можно рассматривать как программу движения. Он разработан Петербургским и Московским отделениями Союза в октябре 04 г. и связан с подготовкой первого съезда земских деятелей. Проект оказался в центре дискуссии первого (ноябрь 04 г) и особенно второго (апрель 05) съездов земских деятелей. Как компромисс умеренных и радикалов возник проект С. А. Муромцева и Ф. Ф. Кокошкина (июль 05 г.). Он стал теоретической и практической основой последующего конституционного движения в России. В основе проекта содержалась идея не столько заменить существующие законы другими, сколько постепенно наполнить их новым содержанием. Общее направление движения определялось как переход от абсолютизма к конституционной монархии. Главным условием перехода к правовому государству объявлялось создание Государственной Думы как инструмента политических реформ и установления её контроля над правительством (ответственным министерством). Эта программа стала отправной точкой конституционных преобразований и оказала определенное влияние на основное законодательство первой русской революции.
Несмотря на общую преемственность этих преобразований, главных законодательных актов, в конституционной политике монархии России начала XX века можно выделить три фазы. Первая их них — начальная стадия разработки нового основного законодательства. Начиная понимать необходимость некоторых изменений, русское самодержавие стремилось сохранить существующую политическую систему, придав ей некоторое иное правовое оформление. Общая концепция, предлагаемая вначале конституционалистами, вполне укладывалась в теорию правительственных реформ, намеченную еще в середине XIX века, при Александре II: дополнить самодержавие совещательными учреждениями представительного или квази-представительного характера. Эта тория последовательно проводилась в пакете проектов законов, составленных министерством внутренних дел в первой половине 05 г. в ответ на требования либеральной общественности. Как результат такого подхода опубликован Высочайший манифест от 6 августа 05 г. об учреждении Государственной Думы и Положение об её выборах. Этот Манифест, ознаменовавший создание так называемой булыгинской Думы, рассматривал её исключительно как совещательное учреждение, статус которого значительно ниже Государственного совета и правительства. Выборы в думу были ограниченными.
Вторая фаза — время наибольшего подъема революционного движения. Действия властей — вынужденные ситуацией. Появление Высочайшего Манифеста 17 октября 05 г., ряда законодательных актов, изданных в качестве его развития в конце 05 — начале 06 гг.: закон 11 декабря 05 г. об изменении Положения о выборах в Думу (они становятся всеобщими), указ о пересмотре положений об учреждении Государственного Совета и Государственной Думы (от 20 февраля 06 г.). (См. «НЗ» стр 52, столб. 2). Эти законодательные акты стали правовой основой первой Государственной Думы. Концепция правовых отношений представительных учреждений и монарха, выраженная в них, в целом соответствовала той, которая была в основе конституционного монархизма ряда западных стран: две палаты парламента — Государственная Дума и Государственный Совет наделялись равными правами в области законодательства. Они (теоретически), в случае достижения ими единства, могли противостоять царю в области контроля над бюджетом, введения новых законов, но право изменять основные законы, руководить работой правительства, использовать армию предоставлялось исключительно императору. Поэтому вряд ли можно говорить об установлении в России конституционной монархии как законченной форме правления. Слишком много исключений из законодательства делалось в пользу монархии. В лучшем случае речь шла о первых зачатках конституционного правления (либералы так и рассматривали их, как начало, надеясь на дальнейшее развитие, прогресс; а самодержавная власть рассчитывала на свертывание этих вынужденных уступок; каждая сторона планировала свое, а получилось нечто третье — революция). Либералы были весьма умеренными, но всё же то, за что они боролись, было лучше предшествующего (неограниченное самодержавие) и будущего (Октябрьская революция). С точки зрения дальнейшего развития, своих интересов Николай II действовал не умно. Но кто же мог это знать?
