13 апреля 1855 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. (305.306). Царь согласился со многим, о чем говорилось в Записке по поводу комитета 2 апреля, но «не выразил оснований его зловредности», которую Никитенко подчеркивал. Александр сказал, что Норов теперь сам вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным. Никитенко начинает опасаться, что дело может быть испорчено, но всё же в мае проект инструкции цензорам готов и передан на утверждение в Главное управление цензуры. По уговору, проект не мог быть там изменен без согласования с автором, т. е. с Никитенко (304). Тем не менее Никитенко уже не слишком полагается на Норова. К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен. Однако, 6 декабря 1855 г. комитет 2 апреля был упразднен, что знаменовало окончание эпохи цензурного террора.
Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъеме, с верхов до низов. В одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н. В. Шелгунов: «Россия точно проснулась от летаргического сна <…> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение <…> все — вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ» (П 76–77) То же примерно пишет Н. Ф. Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического «Русского богатства», отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний (см. Лемке. Эпоха цензурн реформ, с 1–5). Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850- начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку. От Каткова до Чернышевского (Лем 6). Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 1858 г. граф А. А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в III Oтделение (В. А. Долгорукову) «Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагоприятных людях». В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы «Русский вестник» и «Атеней», газета «Московские ведомости» (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист Щепкин предлагал авторам писать пьесы на темы сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена. Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в «Записке…» Закревского. Здесь и славянофилы (К. С. Аксаков, А. С. Хомяков, А. И. Кошелев, Ю. Ф. Самарин), и Катков, и откупщик В. А. Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), и М. П. Погодин («корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению»), и цензор Н.Ф. фон-Краузе («приятель всех западников и славянофилов», корреспондент Герцена, «готовый на всё, желающий переворотов»), и артист Щепкин с его сыном, и писатель Н. Ф. Павлов (корреспондент Герцена, «готовый на всё»), и многие другие, всего 30 фамилий (Лем7,8). Нас интересует не то, что в «Записке…» много абсурдного, что она — плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, вероятно, разницы, потенциально существующей уже тогда между ними (7–9). Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.
В числе сторонников реформ значится и А. В. Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения (1861-66). В середине 1860-го года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, «несмотря на все полиции и все цензуры» (Лем10).
По рукам ходит «Дума русского», написанная курляндским губернатором П. А. Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, производит большое впечатление. Великий князь Константин называл ее «весьма замечательной запиской». Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в «Думе…» вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы, льстящему великому князю Константину и пр. (305). Но в какой-то степени это и веянье времени, отражение общего направления умов. В «Думе…» идет речь об единодушной ненависти всей Европы к России. В чем её причина? Эту ненависть, по словам Валуева, нельзя объяснить величием России, завистью к ней. Да и величия нет, военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос об этих причинах в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем. Но внутренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России, по мнению Валуева, весьма медленно. Возникает вопрос: «благоприятствует ли развиванию вещественных и духовных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?» Валуев считает, что не соответствует: «Отличительные черты его (управления- ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому». Постоянная всеобщая официальная ложь. Годовые отчеты разных ведомств, где желаемое выдается за действительное. «Сверху блеск, внизу гниль». Везде стремление сеять добро силой. Нелюбовь, враждебность к мысли, движущейся без особого на то приказания. Противопоставление правительства народу, официального частному, пренебрежение к человеческой личности (305.306). Нужны изменения, в том числе цензурные. В своем дневнике Валуев задает вопрос: «Что у нас прежде всего желательно?» И отвечает на него: «преобразование цензуры» (306).
Именно вопрос о цензуре — одна из основных перечисленных выше проблем. Он приобретает несколько иной акцент, чем в николаевское время. Речь идет о контроле не над художественной литературой (хотя и эта задача сохранялась), а над средствами информации, прежде всего над периодикой. По сути дела возникала дилемма: сообщать ли обществу правду о существующем или скрывать ее. Первое, по мнению властей, вело к подрыву основ государственного порядка, самодержавного правления, православной церкви. Думающая же часть общества была против второго варианта. Она считала, что далее лгать нельзя, что коренные изменения цензурного законодательства необходимы и неизбежны. К такому выводу приходят даже многие крупные сановники: Норов, Блудов, кн. Константин, другие. Барон М. А. Корф, чутко реагировавший на обстановку, предугадывая намерения нового царя, сам подает ему доклад о необходимости уничтожения комитета 2 апреля. Корф дает обзор его деятельности, говорит об его пользе, но и о том, что комитет исчерпал свое назначение, что распространение рукописной, нелегальной литературы гораздо опаснее, чем печатной, так как против нелегальной бессильны полицейские меры. Корф находит, что никогда не прилагалось столько стараний сохранить бдительный надзор над литературой, как в последние годы николаевского правления и ныне, но всё приводило к противоположным результатам. Причина этого — изменение обстановки, атмосферы, которые делали существование прошлой цензуры закономерным и логичным. Появились новые условия, «везде бывшие смертным приговором цензуре». Возникла всеобщая потребность свободных высказываний, и правительству делается невозможным противодействовать этой потребности (11). Таким вот либералом стал! Будто не писал никогда доносы, не участвовал активно в меншиковском и бутурлинском комитетах!
