Начинать зачистку в таком большом селе со стрельбы и жертв не хотелось. Весна была в самом начале: он знал, что жители Старых Щедринов занимались посевом, привыкали к мирной жизни и врываться в село по-пиратски — такого приказа он не имел. Предстоял наихудший вариант зачистки — через переговорный процесс, диктуемый обстановкой в Чечне. Явного перевеса сил не было ни с той, ни с другой стороны. Удуговская пропаганда в своих радиопередачах преподносила российские вооруженные силы и правоохранительные органы, как беспредельщиков. Московские пресса и телевидение в открытую оказывали моральную поддержку дудаевцам или держали вооруженный нейтралитет, рассказывая в основном о страданиях измученных войной чеченцев, не вспоминая о том уголовном мраке, который распростерся над республикой с приходом к власти Дудаева, когда жизнь простого человека ничего не стоила.

В этой войне не было ни фронта, ни флангов — и это уже давно морально давило на Николая Миронова и его собровцев.

Командира курганского СОБРа подполковника Евгения Родькина он оставил при себе.

— Кто будет вести переговоры со стариками? — сначала спросил Родькина для порядка, и сам же быстро ответил: — Ты, Женя, будешь разговаривать с ними. Посолиднее, чем все мы, выглядишь.

Ветеран Афганистана Родькин Евгений Викторович за время командировки, на её тридцатый день отрастил густую, черную бороду. Кареглазый, он походил на чеченца, говорил степенно, и внятно, не жестикулировал. Он был вежлив, тверд, никогда и никому не обещал лишнего и за свои слова всегда отвечал. Родькин не стал отнекиваться, понимая, что слова Миронова — это почти приказ. И курганский бэтээр с десантом принял под свою команду командир отделения — молодой капитан. Курганцы и челябинцы закрыли село по Тереку, взяв под свой контроль переправу, берег и растущий по нему густой кустарник, где щипы акаций ранили, как бандитские пиковины.

Первую легковую машину, которая попыталась выехать из села, московские собровцы остановили, и Миронов дал команду чеченцу-водителю вернуться и привезти сюда к ним — главу сельской администрации Усмана.

Пока его не доставили у Миронова с Родькиным было время, не суетясь, поразмыслить, как дальше развивать события.

Село уже возбужденно бурлило. Собровцы, ставшие блок-постом на околице, невооруженным глазом видели, как от дома к дому стали переходить, а кое-где и перебегать люди. Открывались, закрывались высокие, окрашенные в зеленый цвет ворота домов, надсадно-глухо вопили собаки, растревоженные волнением, гортанными голосами хозяев.

Пейзаж, открывшийся перед глазами офицеров-собровцев, был до боли знаком. Уже совсем скоро им предстояло ворваться в этот чужой, непривычный мир, где нельзя было прямо и открыто глядеть на женщин, отвечать на их вопросы полагалось стоящему рядом мужу. А именно от женщин прежде всего можно было услышать оскорбления по своему адресу, за которые в обычной жизни полагалось административное наказание, а здесь на всех людей полагалось реагировать, как на больных, отравленных ядом многолетней, криминально-революционной вседозволенности и вражды.

Чеченцев защищал адат — неписанные правила чеченских взаимоотношений. Русских, проживающих в Ичкерии, не защищал никто. Даже собровцы, прежде чем применить оружие, должны были тысячу раз подумать, а стоит ли это здесь, за Тереком, делать. На этот день в зоне ответственности сибирского полка внутренних войск, курганского и челябинского СОБР за месяц погибло одиннадцать солдат. Только двое были убиты боевиками, остальные встретили смерть при неосторожном обращении с оружием.

Когда показалась машина, везущая Усмана, Миронов вдруг с заметным волнением снова спросил:

— Ну что мы его старикам скажем?

— Их ещё собрать надо, — суховато ответил Родькин. Внешне он был спокоен. — Старики здесь — мудрый народ. Любят порядок.

Усман, глава сельской администрации, оказался сухоньким, невысокого роста, с непокрытой головой чеченцем сорока пяти — пятидесяти лет. Он был в помятом, темно-коричневом костюме и стареньких, давно нечищеных полуботинках. Разволнованный окружавшей село боевой техникой, он не стал тратить время на переодевание, а в чем был на дворе, в том и прыгнул в машину, из которой его позвали к российским военным.

Старшие офицеры, козырнув, представились…. Усман тоже назвал свое имя, фамилию, должность. Родькин кратко изложил суть вопроса:

— Мы — не армия, а представители Главного Управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Мы располагаем сведениями, что в селе есть вооруженные люди. Предлагаем им выйти и сдать оружие. При добровольной выдаче автоматов, людям, их сдавшим, ничего не будет. Если, конечно, они не принимали участия в расстрелах и истязаниях. Если на них нет крови, люди вернутся к своим семьям.

Усман слушал русского офицера, проговаривая его слова про себя. Его волнение выдавали губы… Он шевелил ими, как школьник, перешептывающий слова диктанта. Потом Усман собрался с силами и сказал:

— В феврале мы сдали федералам двенадцать автоматов и несколько маленьких гранат. Не знаю, как они называются. Больше автоматического оружия в Старых Щедринах нет.

— По нашим сведениям в селе на хранении больше ста автоматов, — твердо и громко сказал подполковник Миронов.

— На нас клевешат.

— Есть ли в селе раненые боевики?

— Нет. С начала 1995 года в село привезли и похоронили пятерых молодых людей. Родственники говорят, что молодежь попала под случайный обстрел.

Ничего другого старшие офицеры СОБР и не ожидали услышать. Проведя два года в Афганистане, в округе Хост, советником Царандоя, Евгений Родькин участвовал в десятках таких, не дававших никакого результата, переговорах. Глядя в затуманенные страхом глаза Усмана, Родькин знал, что этот человек будет биться за свое село до последнего. Лгать иноверцам, как заблагорассудится, чеченцу позволял Адат.

— В таком случае мы начнем подворный обход… Пусть жители села приготовят домовые книги, — строгим голосом произнес неприятные для главы администрации слова подполковник Родькин. — У нас есть списки лиц, воевавших у Дудаева.

Солнце вышло из-за туч, засияло слепяще-сильно. С лица Усмана ушли глубокие тени, даже морщины разгладились, он вдруг помолодел и предельно уважительно, обращаясь к Родькину, сказал:

— Командир, давай соберем стариков. Пусть свое слово скажут. Они хозяева села, а не администрация. Лично меня молодежь не послушает.

Миронов и Родькин переглянулись и дали добро. Все разворачивалось по плану.

В село поехали вместе. В головном «Уазике» на переднем сидении Усман, на заднем сидении с автоматами на предохранителях подполковники. Следом две машины, набитые собровцами и бэтээр.

Сельские улицы уже были пустынны, словно всех поразила внезапная болезнь. Родькин ехал по селу, как сквозь строй, ощущая себя в прицеле десятков глаз — недоброжелательных, желающих ему несчастья на этих узких, опасных для собровцев улочках.

В Афганистане все было в тысячу раз понятней и проще. Когда на зачистках муджахеддины начинали бой, силы, проводящие операцию, оттягивались, и в дело вступали винтокрылые машины. Ответственность за происходящее несли афганские партизаны, которым часто не хватало выдержки пересидеть, переждать плановые выходы царандоя. Смертельно разящие нурсы неслись с небес карающими мечами и муджахеддины погибали, наказанные за гордыню, вспыльчивость, молодую нетерпимость. Вместе с ними под глинобитными завалами умирали их жены и дети, не ставшие мстителями. Всего этого Родькин не хотел здесь — в Чечне. Он считал, что войск сюда нагнали с избытком. И вероятности попасть под огонь своих было куда больше, чем под обстрел чеченских боевиков. Он не верил здесь никому: ни чужим, ни своим, доверяя только собственным чувствам, которые сегодня были обострены особенно. То, что оружие в селе хранилось в каждом доме, он ни минуты не сомневался, а вот сил, чтобы изъять его, не хватало. Он видел, что молодым собровцам хочется окунуться в бой, проверить себя под автоматным огнем, может быть даже совершить подвиг. Он называл это грехами молодости и не торопился разжечь пожар. «Иншалла», — редко, но метко Родькин использовал эту восточную присказку, переводя её по-своему, по-советски: «Как будет угодно судьбе». К ней он относился настороженно, как к капризной, знающей свою красоту, диве. Судьбу не полагалось гневить.