– Хорош баббит? – спросил Гнесианов.

– Советский. Что, сторожевики и буксир пришли раньше времени?

– В ковше.

– Вот что я хочу вам предложить, Василий Васильевич, укрупните бригады. Ставьте на объект вместо трех-четырех рабочих восемь-девять.

– Что-то я не пойму вас, Николай Артурович… – удивился Гнесианов.

– Что же тут непонятного? Оплата труда не сдельная, рабочий от этого не пострадает…

– Ну, а фронт работ? Что будет делать на объекте бригада в девять человек?

– Зажигалки, вилки, ножи. Я слышал, они на базаре идут ходко… Что это? – спросил Гефт, указывая на отлитую муфту.

– Вторая муфта для буксирного теплохода «Лобау». Вчера одну отлили, обработали, вижу, ставить нельзя: металл при подгонке дал трещину. Приказал отлить другую… Вот отлили…

– Хорошо. Вы ее обработайте, покажите шефу, а поставьте первую…

– Опять я вас не понимаю, Николай Артурович…

– Экий вы, право, непонятливый!

– Стойте, стойте! Сообразил! На муфту затрачен материал, рабочая сила, а мы ее в сторону и ставим бракованную…

– Совершенно верно. А по поводу укрупнения бригад тоже сообразили?

– Тоже сообразил: видимость большой работы, а на деле – пшик!..

– Все правильно, Василий Васильевич.

– Так вот вам мое слово, Николай Артурович, я на такое дело не пойду. У меня жена, дети… Я свою голову подставлять не намерен…

– Вы хотите класть денежки в свой карман, а голову подставлять чужую? Так я вас понял?

– Опять же какая-то загадка…

– Загадка, да разгадка проста. Металл этот вы мне уже показывали, когда покупали баббит для эсминца «П-187». Вот видите метки, – он перевернул на торец несколько слитков и показал процарапанные буквы «Г. Н.». – Мои инициалы, я их поставил еще в прошлый раз. Вы этот баббит спрятали, а подшипники залили старым. Эсминец сделал переход до порта Сулин и вышел из строя. А теперь вы получили еще три тысячи марок и снова подсунули мне тот же самый баббит. Можете его спрятать и заливать старьем. Я вам не только не мешаю, но в случае неприятностей разрешаю сослаться на меня. Вам все ясно?

– Ясно-то ясно, да то, что вы мне предлагаете, знаете как называется? – Гнесианов втянул голову в плечи и замолчал.

– Что же вы замолчали? Это называется саботаж. Замораживание рабочей силы. Диверсия. Вы можете пойти к румынской администрации и доложить все как есть. Интересно, кому из нас поверят? Вам, после художеств на скоростном эсминце? Вам, дельцу по каким-то темным коммерческим операциям с металлом? Или мне, немцу, старшему инженер-механику, человеку, которому доверяет адмирал Цииб, начальник оберверфштаба?

– Так ведь боязно, Николай Артурович…

– Рисковали вы и раньше, но во имя чего?! Я предлагаю вам дело, сопряженное с риском, но во имя победы нашего оружия! Василий Васильевич, вы же русский человек!..

– А что, Николай Артурович, три тысячи марок я вам должен вернуть? – после паузы спросил Гнесианов.

– Зачем же? Баббит куплен. Качество отличное. Составьте акт, я подпишу.

– Понял вас. Все будет как в аптеке! – он оживился и стал прятать слитки в шкаф.

– Разумеется, вы можете эти три тысячи марок использовать по своему усмотрению, я постараюсь, чтобы деньги у вас не переводились, но советую поддержать рабочих. Многие живут очень трудно, нуждаются. И вот еще что, Василий Васильевич, никому, слышите, никому ни слова о нашем с вами разговоре. Для всех я инженер-механик, представляющий на заводе интересы немецкой администрации. Ясно?

– Все ясно, Николай Артурович.

– Я очень рад, Василий Васильевич, что мы с вами нашли общий язык. До свидания!..

В шесть часов, когда масса рабочих хлынула через проходную завода, Николай, стоя у окна своего кабинета, еще раз увидел мастера Гнесианова. Он шел с большой и, видно, тяжелой кошелкой. Во всей его маленькой, приземистой фигуре, напряженной руке, выражении лица можно было угадать беспокойство за судьбу металла, который он выносил с завода.

Николай открыл окно и, готовый прийти ему на помощь, прислушался к тому, что делалось возле турникета. Но все сошло благополучно.

Из механического вышел Полтавский и, приложив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на окно кабинета. Закатное солнце, отражаясь в стекле, слепило ему глаза.

Николай понял, что Полтавский высматривает его. Он достал из стола бутылку, коробку консервов, сунул их в карман и пошел в механический.

В конторке механического «секретарши» уже не было, но присутствовал ее запах (Лизхен душилась эссенцией розового масла).

– Ушла? – спросил Николай.

– Сегодня на полчаса раньше. За ней заехал шофер баурата, кажется, его фамилия – Беккер.

– Будьте с ней осторожны. Лизхен – глаза и уши Загнера, – предупредил Николай.

– Я этого не знал, но чувствовал печенкой, она меня редко обманывает, – усмехнулся Рябошапченко.

Он расстелил на столе газету и поставил банки, добытые им в санчасти. Общими усилиями были открыты консервы и распечатана бутылка. Гефт налил бренди в банки. Полтавский извлек из кармана несколько ломтей хлеба. Вилка была одна на всех, в универсальном ноже Рябошапченко, но это не портило сервировку. Каждый сделал себе бутерброд, они чокнулись и…

– Постойте, товарищи, за что? – спросил Гефт.

– За «товарища»! – предложил Полтавский.

– Тост хороший! Выпьем за то, чтобы вернулось к нам доброе, человечное обращение – товарищ!

Они выпили и закусили.

Бутылка была опорожнена еще только наполовину, а Николай уже понял: нужного разговора не получится. Пригласив Полтавского, он совершил ошибку. Тогда под предлогом, что в шесть тридцать у баурата совещание, он простился и ушел.

– Как думаешь, Андрей Архипович, с кем Гефт? Неужели с немцами? – спросил Рябошапченко, когда они остались одни.

– Николай, конечно, немец, но, думается, с фрицами ему не по пути, – сказал Полтавский. – Лично я ему доверяю.

– А что, если он и нашим, и вашим?

– Как это? Не пойму…

– Служит рейху, а с нами заигрывает на всякий случай, вдруг Гитлер выйдет из игры. Обеспечивает свои тылы…

– Знаешь, Иван Александрович, я как-то привык о людях хорошо думать. Трудно жить, если в каждом видишь подлеца…

– Так-то оно так, да время, Андрей, трудное… Есть такие, не выдерживают испытаний, они думают про себя так: ну раз-другой сподличал, зато выжил! А гордые да чистые, они в братских могилах гниют, в крутоярах накиданы…

– Не пойму я тебя, с чего бы это Гефту перед нами заискивать? Сами за чечевичную похлебку продались!.. – Полтавский замолчал.

– Понимаешь, Андрей, что-то во мне говорит: доверься! Наш человек! А вспомню, как он «ПС-3» доводил, думаю, нет, он на немцев работает. И посоветоваться не с кем. Была же у нас на Марти партийная организация! Были коммунисты – заводская совесть! Ну скажи ты мне, Андрей, куда они все подевались?!

– Сигуранца их…

– Знаю! – перебил его Рябошапченко. – Не могла сигуранца всех перевести! Народ же это. Разве весь народ изничтожишь?!

– А знаешь, Ваня, я могу делу помочь…

– Да ну? Как?

– Я, конечно, не ручаюсь, но надежду имею. – Полтавский выглянул в дверь, прислушался, затем вышел в цех и пустил на холостую станок.

– Зачем это ты? – удивился Рябошапченко.

– Так говорить спокойнее! Вчера вышел я с территории, иду к Приморской. Ты видел, возле бабка семечками торгует?

– Она на этом месте со времен царя Гороха…

– Купил я стакан семечек, бабка мне фунтик свернула. Я на ходу пересыпал семечки в карман, фунтик хотел было бросить, гляжу портрет: «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник…» Фамилия оторвана, но лицо мне знакомое. Где-то я этого человека видел, и совсем недавно! Веришь, всю ночь думал. Сегодня пришел на завод – вспомнил: на материально-техническом складе работает, только внешность изменил, борода у него, усы… Я сходил на склад, словно бы невзначай, глянул – он! Голову об заклад – он! – Полтавский достал из записной книжки фотографию, вырезанную из газеты, и протянул Рябошапченко. – На, Иван Александрович. Я думаю так: если человека на областную конференцию выбирали, стало быть, он коммунист достойный и связи с партией не порвал!..