Последовательное осмысление приоритета реальности приводит Воронеля к обращению бессмертной декартовой формулы: «… мы русские выходцы, сохраняем детскую уверенность в своем существовании и существовании окружающего мира, просто поскольку мы действуем. Действуя, мы начинаем также верить, что это наше необоснованное существование в мире – ценность. Таким образом, про нас скорее можно было бы сказать, что мы мыслим лишь постольку, поскольку мы существуем». Осознание парадоксального влияния русской алии на духовный облик Израиля возможно лишь на основе признания примата реальности перед идеей. Само наше пребывание здесь день за днем лепит образ Израиля-мечты. Здесь уже речь идет даже и не о декартовом дуализме, а о властном подчинении кажимости реальностью.

Все эти рассуждения по первому впечатлению всё еще далеки от философии, а где же познающая себя мысль, где самопознание? – спросит въедливый читатель. Но тут въедливому читателю (так хочется верить в его существование) придется напрячься. Мы уже приводили соображение Эйнштейна, что хорошая теория не вырастает путем обобщения опытных данных. Ландау тоже говорил, что соответствие теории эксперименту ничего не означает: среди континуума дурацких теорий всегда найдется-таки одна, с экспериментом совпадающая. Эти соображения изящно подытожил Мераб Мамардашвили: «Путь мысли … прерывает непрерывность нашего сложения опыта … В содержании опыта нельзя узнать разницу между кажимостью и реальностью». И далее Мамардашвили вслед за Кантом говорит: «Должен быть в нас какой-то элемент, независимый от наших качеств и свойств, независимый от нашего природного устройства, позволяющий отделять видимость от реальности».

Именно эта способность различать вещи и наши представления о них лежит в основе такого трансцендирования (перевод слова трансцендентный – выходящий за пределы). «Трансцендирование означает нашу способность выходить за свои собственные пределы. Чтобы посмотреть на себя, нужно трансцендировать, потому только трансцендировав себя, можно иметь представление о вещах, их восприятие, что предполагает существо, способное сказать „я“, в отличие от животного, которое не может этого сказать, потому что не может представить и выразить представленное».

И дальше в «Эстетике Мышления» Мераб Мамардашвили делает очень важный ход, который поможет нам уяснить суть дела. Он говорит, что индийская мудрость: «Не думайте, конечен мир или бесконечен, думайте о том, что все есть страдание» и фраза дельфийского оракула «Познай самого себя» в некотором странном смысле тождественны друг другу. «Познай самого себя – и ты увидишь мир, Бога, предметы, как нечто отличное от представлений. В различении кажимости и реальности увидишь что-то независимо от того, что ты как человек устроен таким образом, а вот скажем, марсианин был бы устроен другим образом, червь – третьим образом … В этом отношении человек существо трансцензуса».

То есть усилие, различающее вещи и наши представления о них, по природе своей – специфически философское усилие, усилие самопознания. Я думаю нам понятно теперь, отчего Сократ противопоставил Протагорову гуманизму именно измерение, отсекающее вещи от идей. Только и выйдя из себя, трансцендируя, можно сделать попытку самопознания. Это специфически философское усилие – не компонента ремесла физика. Можно быть блестящим физиком и ни разу в себя не взглянуть, философствованию предшествует воля к самопознанию, бьющая у Воронеля через край. В то же время эксперимент приучает различать кажимость и реальность, а без этого усилия философия невозможна.

Возможность трансцендирования и существование традиции – загадочны. Традиция больше всякого отдельно взятого способа мыслить, у Воронеля эта же рефлексия звучит так: в иудаизме можно различить элементы платонизма или кантианства, но из кантианства не склеить еврейской традиции. Я думаю, под подобным углом зрения нам многое станет понятным в сионизме, осознанном Воронелем в качестве фундаментализма поневоле.

Мышление Воронеля – органичное мышление в традиции, о которой можно говорить что угодно, кроме того, что ее нет. Место сионизма в этой традиции и спорно и смутно.  С одной стороны, сионизм – воля к нормализации еврейского народа. Возжелав собственных еврейских воров и проституток, сионизм как будто предает идею избранности еврейского народа. С другой стороны, важно не то, что они говорят, а то, что делают. Сам факт активного бытия еврейского народа в Эрец Исраэль имеет такое фундаментальное значение, что все сопровождающие это склочное бытие свары ничтожны в своей значимости. Действуя в Эрец Исраэль, сионизм обретает существование в традиции. Сионисты вопреки тому, что они думают, ничего не начали и ничего не породили, они просто существуют в традиции.

Это существование порождено все той же несгибаемой реальностью. Если бы арабы подарили Израилю пятьдесят лет мира, еврейское государство, скорее всего, перестало бы существовать, растворившись в смешанных браках, утонув в сладком болоте левантизации. Харедим остались бы харедим, но уже без всякой связи с еврейской государственностью. Израильтяне хотят дружить с соседями, вот только соседи их не хотят (мы уже побывали русскими, больше чем сами русские, немцами – больше чем сами немцы, отчего же не побывать ханаанцами большими чем ханаанцы?). Сионизм – фундаментализм поневоле. Но ведь еврейский фундаментализм всегда отчасти – поневоле. Говоря о сверхъестественном выживании еврейской традиции, как правило, упоминают удивительную, граничащую с чудесным стойкость религиозного ядра еврейского народа в деле ее поддержания.

Но есть еще один фактор, о котором забывать не следует. Из множества мидрашей, сопровождающих синайское откровение, есть и такой: Вс-вышний приподнял гору и расположил над жесткими выями евреев, пригрозив – не примете Тору, отпущу гору. Свободного выбора мы как-то здесь не ощущаем. Мы уже почти стали русскими, но злодей Сталин оказался антисемитом, мы уже стали немцами, но Гитлер оказался Гитлером, мы уже породнились с арабами, но Арафат оказался букой. Структура реальности делает нас фундаменталистами, Вс-вышнему зачем-то нужно, чтобы на свете были евреи. Такой вот парадоксальный, идущий от реальности фундаментализм, очень близкий философии рава Кука, осознан в текстах Воронеля.

При этом сама Тора предстает неотъемлемым элементом реальности. Как-то рассказывая Воронелю о философии Лейбовича, я упомянул, что для Лейбовича устная Тора в некотором смысле первична по отношению к письменной, ибо откуда мы знаем, что именно эти книги священны? Да из той же устной Торы. Воронель взглянул на меня изумленно: а разве не очевидно, что именно эти книги священны? И я подумал, что более внятного озвучивания еврейского фундаментализма я доселе не слышал: очевидность святости –  в ней все дело.

Эдуард Бормашенко, профессор физики, еврейский философ

Часто именно ложные идеи поддерживают людей, а иной раз и обеспечивают им победу. Если бы большевики с самого начала не были одержимы утопической мечтой, они просто-напросто проиграли бы гражданскую войну и никакой советской власти в России бы не было. Если бы руководство Израиля в 1947 г. не было, в основном, просоветским, СССР не позволил бы ООН проголосовать за признание еврейского государства, и, возможно, его бы тоже не было. Если бы политика этого государства в течение долгих лет не опиралась на вдохновляющие мечты о мире с арабскими соседями, Израиль не смог бы вырасти в десять раз за 50 лет. Таким образом, жесткая политическая реальность зачастую строится на неверных и расплывчатых иллюзиях.