Со школьной скамьи нас приучают думать, что недотепы древние понятия не имели об экспериментальном методе, и предпочитали выспренные рассуждения в приятной компании простенькому опыту. Однако древние греки измерили диаметр земного шара с непостижимой для того времени точностью, еврейский календарь не претерпел никаких изменений уже тысячи лет, и не требует корректировки поныне: Песах мы празднуем, как положено весной, а Рош Гашана осенью. Так что слухи о низкой культуре наблюдений и экспериментальной неумелости древних на поверку оказываются несколько преувеличенными.

Тезис, состоящий в том, что со времен Галилея экспериментальный метод занял неколебимо главенствующее положение в науке тоже нуждается в проверке. Эйнштейн несколько раз подчеркивал, что его теории не представляют собою обобщение экспериментальных данных, но скорее результат игры ума. Развитие современной теоретической физики уводит ее все дальше от эксперимента. Так что же произошло в науке во времена Галилея?

Стоит обратиться к введению, предпосланному Эйнштейном книге Галилея «Диалог о двух главных системах мира». Эйнштейн полагал, что ключевым открытием Галилея был отказ от идеи центра Вселенной, совпадавшего, разумеется, с центром земного шара. Эйнштейн пишет о центре Вселенной вот что: 1. Реальность этого объекта … не предполагается.  2. Этот объект воздействует на материальные тела, но сами тела обратного действия оказывать не могут. Введение таких абстрактных объектов, хотя и не является недопустимым с чисто логической точки зрения, противоречит инстинкту ученого. А почему, собственно говоря, идея такого объекта противоречит инстинкту ученого? Я позволю себе продолжить мысль Эйнштейна: идея центра Вселенной была отвергнута Галилеем оттого, что в ней происходит смешение реального и идеального объектов, не будучи реальным подобный гибрид оказывал вполне реальное воздействие; в идее центра Вселенной реальность переплетается с идеей, именно это недопустимо. Эйнштейн по тем же соображениям расправился в теории относительности с представлениями о абсолютном пространстве-времени и инерциальной системе отсчета.

То есть дело не в том, что недалекий Аристотель не додумался подбрасывать камни, а прогрессивный Галилей додумался. Аристотель был очень проницательным и наблюдательным исследователем. Дело в разъединении реальных и идеальных объектов исследования. Весь классический период науки тесно связан с жестким разграничением кажимости и реальности, нашедшим свое наиболее полное выражение в дуализме Декарта.

Дуализм Декарта органически антигуманистичен, ибо у него мерою вещей могут быть только вещи, мерою идей –  только идеи. Загадка их встречи разрешается исключительно теологическим усилием, ибо и существование вещей и существование идей поддерживается светом Божественного разума. Это разделение мира на материю и дух привело к невиданному расцвету точного знания, краеугольным камнем которого стал экспериментальный метод, не допускающий смешения идеальных и материальных сущностей. Именно в этом смысле Возрождение было возрождением греческой науки, ибо решительные шаги к великому разъединению были предприняты уже Платоном и Аристотелем.

Платона можно пожурить за то, что сквозь его идеи все еще проглядывают вещи, подобно тому как в греческих богах проступают контуры победителей Олимпиад, но первый шаг к тому, что мы именуем европейским мышлением был сделан именно Платоном. Платоновский Сократ не случайно нажимает на «измерение», это не оговорка, это интуиция гения, осознавшего, что именно измерение проложит границу между миром идей и миром вещей. Правда эксперимента – неотменимая правда реальности, теории приходят и уходят, –  хороший эксперимент остается навсегда.

Стоит заметить, что еврейская мысль тоже упорно настаивает на отделении мира вещей от мира идеальных сущностей. Но еврейская теология сделала куда более радикальный шаг, еврейский Б-г уже никак не замкнут на материальные объекты. Тора полна гневных инвектив против профессиональных специалистов по низведению неба на землю: колдунов, ворожей и заклинателей. А уж отталкивание протагорова гуманизма в иудаизме носит издревле осознанный характер.

Я приведу один из наиболее эффектных мидрашей на эту тему. Известно, что во времена праздников в Храме собиралось огромное количество евреев. Талмуд сообщает, что стоять было тесновато, но загадочным образом, когда по ходу ритуала приходило время поклониться, молящиеся не ощущали тесноты. Как так? Да все понятно, отвечают мудрецы, стоящий во весь рост человек занимает такой объем, что ему впору заполонить собою весь мир (именно таков ницшев гуманист-сверхчеловек), человек, склонившийся перед Вс-вышним, куда меньше обременяет мир собственною персоною.

О средневековье сегодня принято говорить с придыханием, еще вчера привычное «мрачное средневековье» сегодня звучит чуть не непристойностью. Давно осознано, что средневековье создало по-своему утонченную культуру, но в некотором смысле средневековье и впрямь было полно атавизмами примитивного мышления, и в первую очередь таким атавизмом был гомогенный мир средневековца, с трудом различавшего между кажимостью и действительностью. В этом мире все, что может быть (черти, ведьмы и пр.), то и есть. Именно таким однородным и неразделенным специалисты по примитивным культурам описывают мир первобытного мыслителя.

Одним из парадоксальных следствий развития современной науки стало новое смешение идей и вещей. Деконструкция реальности в квантовой механике привела на новом витке к созданию объектов, совмещающих в себе свойства того и другого. Последним оплотом, противостоящим новому средневековью остается эксперимент.

Стоит заметить, что идеальный объект тем продуктивнее, чем далее он расположен от реальности, именно в этом направлении долгое время шла наука, последовательно наращивая степень абстрактности своих теорий. Надобно только помнить, что правила обращения с реальностью иные. Идея безоглядной на факты трансформации «мира сегодня» в действительность уже унесла полтысячи вполне реальных человеческих жизней.

Ужасное смешение мечты с действительностью разрушило старую Россию; оказалось, что царское правительство лучше знало свой народ, чем фантазеры-большевики. Постепенно роль этого правительства, худо-бедно справлявшегося с российской реальностью, взяло на себя КГБ. Резавшее слух утверждение Воронеля о том, что привычка вешать на КГБ всех собак – нелепость, происходит не от любви к парадоксам, а от уяснения механизма советской жизни, в которой КГБ выступало сдерживающей и организующей силой.

Мой приятель Авигдор Шешнев говорит, что все ученые подразделяются на два класса: одни наблюдают истину, другие ее выдумывают. Науке равно дороги и те и другие. Но экспериментатор Воронель явно относится к первым, и таким же наблюдателем он остается, вглядываясь в человека. Именно разглядывание homo sapiens привело Воронеля к тому заключению, что следует не только изучать природу добра в человеке, а стоит вдобавок подробнее исследовать и происхождение зла. Великие наблюдатели человеков (не рядом будь помянуты!) Гитлер и Сталин были отменными политиками-практиками. Не бог весть какое обобщение «кадры решают всё» родилось в результате тщательного наблюдения за работой партийного аппарата, и определило историю России на десятилетия. Не слишком мудреная (но верная!) мыслишка о том, что самой сильной из человеческих эмоций является ненависть, обеспечила Гитлеру исключительный практический успех.

Пренебрежение реальностью – тяжкий грех. Нам так хочется завтра (ну в крайнем случае послезавтра) проснуться в мире, где волк пасется рядом с ягненком, нам так не хочется терпеливо мириться с дуализмом истин и фактов. Величайшая добродетель экспериментатора – терпение, совершенно необходима для грамотного обращения с любой реальностью, будь то реальность физическая или социальная. Грядки и газоны нужно поливать и пропалывать, поливать и пропалывать. Мы должны обживать именно этот мир, потому что это мир наш, не подламывая под себяиудерживая наши идеалы, потому что в противном случае его обживут другие наблюдательные люди, идеалы которых могут отличаться от наших.