На первый взгляд разрозненные, не сведенные в «мировоззрение» статьи А. Воронеля не создают стройной философской системы. Их пребывание под общей обложкой может показаться случайным. Обманчиво легкий, прозрачный стиль письма, охотное обращение к актуалиям и напрочь отсутствующая претензия создать общую теорию всего на свете, определенно провоцируют читателя числить тексты Воронеля по разряду публицистики, ну а с публицистики какой спрос? На самом же деле легкость этих текстов сродни веселости очага, примелькавшегося Папе Карло, за ними потайная дверь (а за ней еще и еще, да и что нас ждет там, за холстом?), ключи к ним я попытаюсь подобрать.

Первый из таких ключей нам доставит мысль философа, казалось бы не имеющего никакого отношения к предмету нашего разыскания, я имею в виду Ницше: «Если нет другой более реальной данности, чем мир наших желаний и страстей, если ни вверх ни вниз нам нет выхода ни к какой “реальности”, кроме реальности наших порывов, – ибо мышление есть лишь соотнесение этих порывов друг с другом, – то, может быть, позволительно сделать следующую попытку и задаться вопросом, не достаточно ли этой «данности», чтобы по аналогии с ней понять и так называемый механистический или «материальный» мир». («По ту сторону добра и зла»).

Ницше в этом отрывке додумывает до конца знаменитый тезис Протагора из Абдеры – «человек мера всех вещей», по справедливости считающийся аксиомою гуманистического мышления. В самом деле, если человек – мера всех вещей, то мир может и должен быть понят через человека, надо лишь половчее напялить человека на мир, и в этом-то и состоит задача философии, а всякая истинная философия обречена на интерпретирование Протагоровой мысли. Именно так Мартин Хайдеггер воспринимал и декартов рационализм: «В начале новоевропейской философии стоит тезис Декарта: ego cogito, ergo sum, “я мыслю следовательно я есмь”. Всякое осознание вещей и сущего в целом возводится к самосознанию человеческого субъекта как непоколебимому основанию всякой достоверности» («Европейский Нигилизм»). Опять, как ни верти, а человек – мера всех вещей.

Хайдеггер же совершенно справедливо указал на то, что философия Ницше представляет собою гуманизм в крайнем его выражении. Позиции гуманизма сегодня столь прочны, что инакомыслие, отвергающее человекопоклонничество, кажется невообразимым. Осознание того, чем был уходящий век ведется (по крайней мере в европейской традиции) именно с протагоровой точки зрения. Нет, пожалуй, мыслителя который не подписался под тем приговором, что век этот оказался плох, очень плох. Самым поразительным в нем была мгновенная смена картинок, казалось бы не поддающаяся никакому осмыслению: как получилось, что набожная, до начетничества Россия облиняла в три дни (по выражению Розанова) и забыла своего бога, как получилось, что Германия, слывшая в Х1Х веке приютом сентиментальных до приторности душ, вытворила то, что она вытворила, как получилось, что Китай, тысячелетиями охранявший свою культуру от чужого взгляда, променял ее на цитатники Мао-Цзэ-Дуна. Как получилось, что еврейский народ, почти успел забыть и субботу и Песах и своего грозного Б-га?

Характерен ответ, предлагаемый таким тонким мыслителем, как Мераб Мамардашвили: дело в том, что все замечательные достижения человеческого духа, скопившиеся к розово-оптимистическому началу ХХ столетия, не были пропущены через человека, не проработаны его душой. Потому-то эти приниципы так легко и облиняли: вчерашние интеллигенты в охотку сотрудничали с ЧК, почтенные профессора доносили друг на друга, а сам Мартин Хайдеггер успел  воспеть фюрера. Предлагаемая Мамардашвили версия опять же идет «от человека». Картезианец Мамардашвили вполне противоестественным образом пытается приспособить Декарта к гуманистическим надобностям, так или иначе поверяя скверный мир скверною же человеческой душой. Философия Воронеля, столь же фундаменталистски точная сколь и редкая показывает, что можно мыслить и иначе.

Воронель не пытается вывести мир из человека, вектор его мышления направлен в противоположную сторону. Не мир может и должен быть познан через человека, но феномен человека подлежит осознанию через мир. Воронель не приемлет Протагоров тезис, ему вовсе не очевидно, что человек «есть мера всем вещам – существованию существующих, и несуществованию несуществующих» (Диоген Лаэртский). Сегодня неприятие гуманизма – диссидентство, за него можно схлопотать ярлык мракобеса. Но в своем отрицании протагорова способа мыслить Воронель находится в неплохой компании, Протагора на дух не переносил и Сократ.

Диалог Платона «Протагор», в котором Сократ бьется с философией абдерца по справедливости считается одним из самых трудных для понимания. А. Ф. Лосев отмечает в комментарии, что вроде бы Сократ в итоге не приходит ни к каким выводам. Но по ходу спора Сократ говорит вот что: «А если бы благополучие нашей жизни зависело от правильного выбора между четным и нечетным, от того, что один раз правильно будет выбрать большее, а другой – меньшее, независимо от того, больше оно само по себе или по сравнению с чем-нибудь другим, вблизи ли оно находится или вдали, –  то что бы сберегло нам жизнь? Не знание ли? И не искусство ли определять, что больше и что меньше? А так как дело идет о нечетных и четных числах, то это не что иное, как арифметика». Согласились ли бы люди с этим или нет? Протагор решил, что согласились бы.

– «Пусть так, люди! Раз у нас выходит, что благополучие нашей жизни зависит от правильного выбора между удовольствием и страданием, между великим и незначительным, большим и меньшим, далеким и близким, то не выступает ли тут на первое место измерение, поскольку оно рассматривает, что больше, что меньше, а что между собою равно?»

– Да, это неизбежно.

– А раз здесь есть измерение, то неизбежно будет также искусство и знание» (Платон, «Протагор»).

Я и не подумаю извиняться за длинную цитату, ибо во-первых в ней что ни слово – то золото, а во-вторых, она поможет нам проникнуть за намалеванный очаг в комнатке Папы Карло. Философия Воронеля глубочайшим образом связана с тем, что ее носитель посвятил жизнь физическим измерениям. Философская рефлексия Воронеля осуществима только в среде, созданной экспериментальной наукой.

Йохан Хейзинга заметил, что несмотря на гигантские успехи науки, она так и не превратилась в культуру. Достижения науки не переварены социумом, научное творчество остается уделом узкой касты жрецов, влияние науки на гуманитарную мысль мизерно. К сожалению все это верно, но тем интереснее вникнуть в исключение из общего правила, ибо мышление Воронеля и представляет собою пример конвертирования науки в культуру.

Надо сказать, что физики-теоретики разглагольствуют на общие темы часто и охотно, экспериментаторы философствуют сквозь зубы. Так что философия Воронеля, идущая от физического измерения (приобщающего, если верить Сократу, и искусству и знанию) – большая редкость, но я наберусь окаянства настаивать на том, что речь в данном случае идет именно о философии, понимаемой в первую очередь, как самопознание. Мостик, который я собирась навести между самопознанием и физическим экспериментом кажется хлипким, да и само существование подобной связи неочевидно. Но для того, чтобы разглядеть подобную связь нам придется потолковать о его сиятельстве – физическом эксперименте.