— Есть две бронированные площадки! — с гордостью говорит командир бронепоезда и открывает стрельбу.
* * *
Городок, больше похожий на местечко, лежит в ложбине у самого берега. Рядом огромный, взорванный румынами мост.
Воинские части стоят за горкой у сахарного завода. Позиция здесь совсем не защищена, и потому в Рыбнице неспокойно: часто врываются румыны. Стоит только уйти нашим заставам, а это случается нередко, непрошеные гости тут как тут.
С трудом разыскиваем местных коммунистов и членов Совета. Они здесь на полулегальном положении.
Собираемся в подвале при огарке свечи. Как непривычно, наверное, звучат для измученных людей наши бодрые голоса!
Мы — вестники больших городов с многотысячными отрядами рабочих, устанавливающих власть трудящихся на просторах советской Украины, советской России. А товарищи из Рыбницы месяцами живут в ожидании: придут, схватят, уведут… Они согнувшись переходят улицы: с того берега берут на прицел всякое живое существо. Все здания точно изуродованы проказой. Это следы артиллерийских «поцелуев».
Расставаясь, крепко жмем руки; знаем: для многих из нас эта встреча — последняя.
Тихой лунной ночью осторожно пробираемся к берегу через цветущий сливовый сад.
Днестр неспокоен. Обломки сброшенной в воду центральной фермы моста похожи на чудовищного зверя, который пьет воду, вызывая кипение и всплески вокруг. Стальные соединения кажутся подвижными, гибкими и отливают серебром в ночной полутьме.
На противоположном берегу маячит часовой — то покажется, то скроется в тени, то появится снова, освещенный неверным светом луны.
Сквозь шум реки изредка доносятся обрывки чужой речи, — видимо, часовой переговаривается с заставой.
Постояв на берегу, возвращаемся к сахарному заводу. В помещении конторы набилось человек сто — это крепкий рабочий костяк, это те, кто сберег оборудование. А сколько прошло банд!
Спать нас отправляют в квартиру управляющего. Ведут через длинный коридор в нежилую комнату, забитую походными кроватями. В углу сиротливо приткнулся умывальник.
Окатившись холодной водой, молодой комиссар из бригады Ткаченко делает гимнастику. Мы весело подтруниваем над парнем.
Фыркая и брызгаясь, умывается тучный начальник штаба. Он так и не снял с себя необъятную дорожную сумку, бинокль, патронташ, револьверы.
Приходит управляющий заводом. Он здесь хозяин. Робко предлагает одеяла, которые взял из больницы, приглашает поужинать.
* * *
Утро. Завидев нашу кавалькаду, растревоженно гудит рыбницкий базар. За лошадьми бегут мальчишки. Их внимание приковано к широченным галифе комиссара. Потом переключаются на меня:
— Ого-го-го-го-го! Баба! Баба в седле!
Выбрались на пригорок. Позади остался Днестр, как лезвие прорезающий долину, в которой лежит Рыбница. Наш путь — в Дубоссары, в штаб 2-й бригады.
Дорога все время по берегу. Можно рассмотреть в бинокль пулеметные гнезда и заставы на той стороне. Но у нас совсем мирный вид — оружие лежит вдоль седел.
— Ничего, — успокаивает начальник штаба. — Скоро река останется в стороне.
Неожиданно небо заволакивается сизым туманом. Над рекой поднимается не то пар, не то изморозь.
— Будет буран, товарищи! — встревоженно говорит один из проводников, местный житель.
Мы не выдержали, расхохотались. Это в мае-то, в районе Одессы? Буран?
А проводник стоит на своем:
— Шутки плохие! Скорее бы выбраться на дорогу, в степь. Поднимется такой ветер — лошадь с пригорка может сбросить.
Проводник оказался прав. Не прошло и нескольких минут, клубы тумана так закрыли все вокруг, что даже вблизи уже ничего не видно. Полоснул, понес, взвился, ударил в лицо ветер. С неба обрушился ледяной поток — то ли крупный дождь, то ли град с мокрым снегом.
В довершение ко всему мы сбились с дороги. Главное — не сорваться к реке… Взяли резко влево. Часы показывают десять, а не видать ни зги. Чувствуем только — едем по вспаханному полю, вязнут лошади. Стараемся определить, где находимся. Справа должна быть большая молдавская деревня. В Дубоссары сегодня не попасть: едем в противоположную сторону. Эх, кабы деревня, тепло, горячая пища, сухая постель!..
Сгрудились, двигаемся почти шагом. Ревет и воет непогода. Кажется, выпусти поводья — взлетишь в воздух…
Буран кончился так же внезапно, как налетел. Сначала прояснился клочок противоположного берега — сероватый выступ с зеленой полоской травы. Прояснился да так и остался! В другом месте блеснула река. Глянуло солнце. Незаметно прекратился дождь.
Мы убедились, что давно потеряли дорогу. Делать нечего, пустили лошадей на дымок. За горкой должна быть деревня. А до горки все же не близко.
* * *
Домик председателя сельсовета — маленькие сенцы, по одну сторону жилая комната, по другую клеть, камора. В комнате чисто. Вымытый длинный стол и лавка. Обмазанная белая печь, небольшой простенок, а в нем узкая импровизированная кровать. Молодая хозяйка приносит в клеть, где я переодеваюсь, длинную, вышитую на груди рубашку с рукавами, длинную юбку, лапотки.
— Ну прямо молдаванская молодица, — смеются товарищи.
Они тоже успели переодеться, но сидят босиком, греют ноги. Гостеприимные старики хозяева и молодуха угощают дымящимся борщом. В комнату набились любопытные соседи, главным образом женщины.
Певуч, мелодичен молдавский говор. Быстры движения людей, ярки костюмы. Цветущие сады юга, широкие разливы Днестра, солоноватые запахи близкого моря — все это словно отразилось в характере и костюмах жителей Приднестровья.
Вотяки, с которыми мы дружили под Ижевском, совсем иные. Суровы там леса, непролазна грязь по дорогам, жизнь лишена аромата садов и цветов. Все это будто наложило печать на лица обитателей того скупого на звуки, бедного на краски края.
Узнаем: проехали пятнадцать километров в сторону от Днестра. В деревню часто наведываются румыны. О нашей подготовке к переправе крестьянам ничего не известно, хотя с частями Красной Армии держат связь: многие ушли добровольцами…
Мне для сна — почетное место за печкой. Рядом ложится молодуха. Что-то горячо лопочет. По мимике я поняла: речь идет о ребенке. Муж в плену у румын, а сынишке три года, у него кудрявые волосы, такие же черные, как мои. Женщина затянула мелодию незнакомой колыбельной. Показывает на меня, — должно быть, спрашивает, какие песни поем мы своим детям.
* * *
Поутру нас разыскал высланный навстречу из Дубоссар посыльный. Он привез распоряжение немедленно связаться по проводу с Одессой. Командующий участком Дубоссар сообщил в своем донесении, что дивизия Григорьева, которую они ожидали к ночи, восстала против Советской власти.
* * *
Что же случилось?
Санитарная летучка — целый поезд. Классные вагоны сверкают чистотой, мягкие тюфяки застелены чистыми простынями, вагон-операционная, вагон-аптека, врачи, сестры — настоящий лазарет на колесах. Такая санитарная летучка вышла на фронт из Киева после первомайских торжеств.
Едва поезд остановился на станции Знаменка, в дверях вагонов появились вооруженные люди.
— Сдавай оружие! Кто не сдаст — к стенке!
— Кто вы такие?..
— Из штаба атамана Григорьева.
— Значит, против Советской власти?
— Поговори у нас! Мы и есть за Советскую власть! Только не за ту, что идет сверху. А за Советы без коммунистов, без кацапов, без жидов. Сдавай оружие!
— Нет у нас никакого оружия. Не верите — ищите…
Перевернуты тюфяки, измяты и сброшены простыни. Обыск закончен. Лязгнули буфера, прогудел паровоз, санитарный поезд двинулся дальше.
Станция Верховцево. Густые толпы вооруженных. В одном месте что-то вроде митинга.
— Коммунию разводить хотят! Нас гонят с румынами воевать, венгерскую коммунию защищать, а здесь чтоб кацапы грабили наши хаты, чтобы хлеб и сало вывозили в Россию!
— Никуда от своих мест не пойдем!
